требовал от брата того, чего он дать не мог, а после досадовал и, случалось, повторял нелестные замечания, которые другие отпускали по его адресу, сам не вполне еще понимая их обидный смысл. Понимал ли Грегори, бог весть. Боюсь, что понимал. Он надолго замыкался в себе – «дулся как мышь на крупу», выражаясь словами отца, или «дурел», пользуясь простодушным определением тетушки. Не только она, все вокруг считали его тупицей и букой, и оттого он становился как будто еще глупее и нелюдимее и мог часами сидеть, уставившись в одну точку, словно язык проглотил. В конце концов отец заставлял его встать и заняться каким-нибудь делом, как правило – на скотном дворе. Обычно он шел только после третьего или четвертого напоминания. И когда нас отдали в школу, там была точно такая же картина. Как с ним ни бились, он не мог выучить урок – не помогали ни выговоры, ни розги; и учителю ничего не оставалось, как посоветовать отцу забрать его из школы и приспособить для какой-нибудь нехитрой работы, доступной его разумению. Мне кажется, с тех пор он окончательно замкнулся и поглупел, но не озлобился. Он вообще был малый незлой и терпеливый, любому старался услужить, даже если всего минуту назад тот же человек наградил его бранью или затрещиной. К несчастью, его благие намерения чаще всего выходили боком для тех, кому он пытался подсобить, уж очень он был неуклюж и нерасторопен. Я же, судя по всему, обладал живым умом, во всяком случае, меня хвалили и считали, как тогда выражались, «украшением» нашей школы. Если верить учителю, я бы мог выучиться всему, чему пожелал бы; но отец, сам не особенно образованный, не видел прока в науках и, поставив точку на моей учебе, держал меня при себе на ферме. Грегори определили в пастухи. В этом деле его наставлял старый Адам, который сам уже едва справлялся. Кажется, старик едва ли не первый одобрительно отзывался о Грегори. Он упрямо твердил, что у Грегори много достоинств, только парень не умеет ими пользоваться; а уж что касается здешних мест, то он, Адам, в жизни своей не встречал никого, кто так хорошо бы знал все склоны и тропы. Отец не раз пытался вызвать Адама на откровенный разговор о недостатках и провинностях Грегори, но в ответ старик, угадав отцовский замысел, принимался с удвоенным жаром нахваливать своего помощника.

Однажды зимой – мне тогда было шестнадцать, а Грегори девятнадцать – отец послал меня с каким-то поручением за семь миль от дома: семь миль, если считать по дороге, а напрямик, через холмы, всего четыре. Отец заклинал меня на обратном пути не сходить с дороги, даже если туда я благополучно пройду по холмам: в эту пору дни короткие, темнеет рано и по вечерам на склоны часто ложится тяжелый, плотный туман. И, кроме того, старый Адам, уже прикованный к постели параличом, предрек снегопад. Я быстро добрался до места и управился с делами на час раньше, чем рассчитывал отец, и потому принял решение не тратить время на кружной путь. На землю ложились первые вечерние тени, вокруг было сумрачно и тоскливо, но вместе с тем очень тихо, безветренно – у меня сомнений не было, что я успею вернуться домой задолго до снегопада. Я быстро двинулся в путь. Однако ночь спускалась быстрее. При свете дня найти дорогу труда не составляло, хотя в нескольких местах тропа разветвлялась и нужно было выбрать одну из двух, а то и трех одинаковых с виду тропинок; ну да когда кругом светло, на помощь приходят разные издалека заметные приметы – тут камень, там овраг, – которые в полумраке сделались неразличимы. Но я приказал себе не трусить и бодро пошел вперед правильной, как мне казалось, дорогой. Однако на поверку мне это только казалось, и я забрел невесть куда, в какую-то глушь, куда, верно, еще не ступала нога человека и где ничто не нарушало гнетущей тишины, и там, в сырой, заросшей вереском болотине, мне сделалось вдруг так одиноко и жутко, хоть плачь! Я попытался было кричать – без всякой надежды, что меня услышат, а только чтобы звук собственного голоса немного меня ободрил; но от испуга голос срывался на сип, и я совсем пал духом. Странно и страшно звучал мой слабый крик посреди бескрайней черной пустыни!.. Внезапно воздух подернулся мутной пеленой, заполнился бесшумными хлопьями, и мое лицо и руки повлажнели от снега. Теперь я совершенно утратил представление о том, куда меня занесло и как отсюда выбраться: я ничего не видел вокруг, не мог даже надеяться найти собственные следы. С каждой минутой вокруг все плотнее смыкалась густая, ватная тьма. Болотная почва начинала проседать и колыхаться подо мной, стоило мне замереть на месте, и все же я не решался далеко отходить. Куда девалась моя молодая бесшабашная заносчивость – ее как ветром сдуло! Я чуть не плакал, и заплакал бы, если бы не стыдился своей слабости. Сдерживая слезы, я стал кричать – надрывно, истошно, как зовет на помощь утопающий. Когда я остановился перевести дух и прислушался, у меня с тоской сжалось сердце: ни звука в ответ, только гулкое равнодушное эхо; только бесшумный безжалостный снег, который валил все сильнее и сильнее – быстрее и быстрее! Я начал коченеть от холода и с трудом стряхивал с себя сонное оцепенение. Я старался двигаться, но, немного пройдя вперед, снова возвращался: не ровён час сорвешься с обрыва – здешние склоны местами очень коварны, тут и там выступают голые скалы. Временами я замирал и снова принимался кричать, но голос мой прерывался, меня душили слезы при мысли о том, какую жалкую, бесславную смерть мне суждено принять и как в эту самую минуту мои домашние, сидя вкруг жаркого, красного, веселого огня в камине, ведать не ведают, что со мной приключилось… И как будет убиваться по мне мой бедный батюшка… ему не пережить такого горя… Бедный, бедный мой отец!.. И тетя Фанни – неужто пришел конец ее неустанным заботам о своем питомце? Словно сон наяву, передо мной прошла моя жизнь, призрачными видениями промелькнули обрывки детских лет. В отчаянном порыве, вызванном воспоминаниями, я собрал всю свою волю и вновь закричал что есть мочи. Какой это был долгий, пронзительный, жалобный крик! Но я не надеялся услышать в ответ ничего, кроме эха, приглушенного снегопадом. К своему удивлению, я услышал крик – такой же протяжный, истошный, как и мой собственный, дикий, словно нездешний вопль, от