любила Грегори, а его не любила. Возможно, любовь со временем пришла бы к ней, если бы ему хватило терпения ждать; но он ничего не мог с собой поделать и всякий раз испытывал прилив желчи, замечая, как светлеет ее взор и румянятся щеки при виде малыша, тогда как для него, который столько ей дал, у нее было лишь кроткое слово холоднее ледышки. Он все чаще словно бы в шутку начал пенять ей за столь явную разницу в обращении, будто таким образом можно привлечь к себе любовь! И он откровенно не жаловал Грегори – ревниво завидовал неиссякаемому запасу любви, которая ключом била в ней, выплескиваясь на мальчика, стоило тому приблизиться. Моему отцу хотелось, чтобы жена любила его сильнее, и, наверное, в таком желании нет ничего зазорного и противоестественного; однако ему хотелось, чтобы она не так сильно любила свое чадо, а это уже от лукавого. Однажды он не сдержался и начал распекать Грегори за какую-то детскую шалость; мама вступилась за сына; отец сказал, что ему хватает мороки воспитывать чужого ребенка и чем вечно потакать капризам непослушного мальчишки, жене лучше бы знать свое место и не перечить мужу; так, слово за слово, они наговорили друг другу много неприятного; кончилось тем, что мама раньше обычного легла в постель, и в тот же день я появился на свет. Отец был и рад, и горд, и удручен – все сразу: рад и горд оттого, что у него родился сын, и удручен болезненным состоянием своей несчастной жены и тем, что оно вызвано его гневными словами. Но такой уж он был человек – предпочитал гневаться, а не каяться: недолго думая, он заключил, что во всем виноват Грегори, и записал на его счет новую провинность – мое досрочное появление на свет. А вскоре к ней добавилась еще одна. После моего рождения мама начала угасать. Отец послал в Карлайл за лучшими докторами. Он с радостью отдал бы всю кровь своего сердца в обмен на чеканное золото, ежели такой ценой можно было бы купить ей здоровье; но вернуть здоровье было нельзя. Тетя Фанни, помнится, говорила мне, будто сестрица Хелен просто не хотела жить, уступила смерти и не пыталась бороться за жизнь. Однако в ответ на мои расспросы тетка нехотя призналась, что мама послушно выполняла все предписания медиков – с тем покорным терпением, которое уже вошло у нее в привычку. Напоследок она попросила положить маленького Грегори к ней в постель бок о бок со мной. Когда это исполнили, она велела Грегори взять меня за ручку и держать крепко-крепко. Она лежала и смотрела на нас, и тут вошел ее муж. Он ласково склонился над ней справиться о ее самочувствии и задержал свой взгляд на двух маленьких единоутробных братьях с выражением бесконечной печали и доброты. Она подняла глаза и, глядя на его лицо, улыбнулась, подарив его едва ли не первой своей улыбкой – и такой милой, нежной улыбкой! (Тетя Фанни по сей день не в силах ее забыть.) Через час матушки не стало.

Тетя Фанни переехала жить к нам. Это было наилучшее из всех возможных решений. Отец и рад был бы вернуться к своим холостяцким привычкам, но где мужчине управиться с двумя маленькими детьми! В доме нужна была женщина, и кто, как не старшая сестра жены, лучше всех годилась на эту роль? Так я с рождения оказался на попечении тетушки. Конечно, на первых порах я был слаб здоровьем и она не отходила от меня ни на шаг, не оставляла одного ни днем ни ночью. С тем же рвением пекся обо мне мой вдовый отец. Земля, которой он владел больше трехсот лет, переходила от отца к сыну, и он лелеял меня уже потому, что я его плоть и кровь и после него унаследую фамильную землю. Но помимо этого ему нужно было кого-то или что-то любить, хотя многие считали его суровым и бесчувственным; и он привязался ко мне, как, думаю, в жизни своей не привязывался ни к одному живому существу; он мог бы, правда, привязаться к моей матери, если бы не ее прошлое, к которому он ее ревновал. И я тоже любил его всем сердцем. Я всех вокруг любил, мне кажется, потому что все были ко мне добры. Со временем я окреп и рос пригожим и здоровым на вид мальчиком, и всякий встречный одобрительно смотрел на нас, когда отец брал меня с собой в город.

Дома все носились со мной: для тетки я был свет в окошке, для отца – обожаемый сын, для старых слуг – любимец и забава, для батраков – «молодой господин». И уж как я пыжился, строя из себя поместного лорда: представляю, насколько потешно я выглядел, ведь у важного «господина» тогда еще молоко на губах не обсохло!

Грегори был на три года старше. Тетя Фанни всегда относилась к нему по-доброму, не обижала ни словом, ни делом, но он не слишком занимал ее мысли: тетушка была полностью поглощена мной – так повелось с самого первого дня, едва я попал под ее крыло и ей пришлось выхаживать слабенького младенца. Отец же не сумел совладать с ревнивой неприязнью к пасынку, который, сам того не ведая, стал его соперником в борьбе за сердце моей матери. Рискну также предположить, что отец всегда считал его виновником маминой безвременной кончины и моей младенческой немощи; и, как ни странно это прозвучит, отец, по моим наблюдениям, возомнил своим долгом скорее распалять в себе враждебное чувство к моему брату, нежели пытаться с ним совладать. В то же время отец не давал повода для упреков, будто он что-то пожалел для Грегори, если это что-то можно было купить за деньги. Как видно, так он понимал их с мамой брачный уговор.

Грегори был толстый увалень, на редкость нескладный, неповоротливый и неловкий; работники на ферме взяли манеру на него покрикивать, а то и ругать почем зря; при отце они еще сдерживались, но стоило хозяину отвернуться, как на его пасынка обрушивались попреки и брань. Стыдно! У меня на душе кошки скребут, как вспомню, что и я тоже поддался общему правилу и стал относиться к брату-сироте пренебрежительно. Не то чтобы я насмехался над ним или нарочно обходился с ним дурно, но привычка быть всегда в центре внимания и внушенное мне домочадцами чувство собственной исключительности привели к тому, что я зазнался и