Шрифт:
Закладка:
К сожалению, одновременно Ломоносов позволил себе поместить в выходящем в Петербурге на французском языке журнале “Le Chaméléon littéraire” перевод письма, полученного им от Эйлера, – без предварительного согласия последнего. Раздраженный математик писал Миллеру: “Мне очень больно, что г. Ломоносов напечатал мое письмо в «Хамелеоне», ибо хотя всем известно, что г. Кестнер большой охотник до насмешек и надеется возвеличить свои маленькие заслуги, унижая других, однако ж я вовсе не желаю из-за этого с ним ссориться”. В письме Шумахеру Эйлер прибавляет, что впредь “будет осторожнее” в общении с Ломоносовым и “отринет всякую откровенность”. Впрочем, общение как таковое практически сошло на нет.
4Став профессором, Ломоносов наконец смог осуществить свою давнюю мечту – организовать в академии химическую лабораторию.
Первое прошение на сей счет было подано им в январе 1742 года – почти сразу же по прибытии в Петербург. Ему отказали “за неимением при Академии денег и за неподтверждением штата”. В самом деле, 1742 год был не лучшим временем для таких хлопот, как и следующий, 1743-й. Но Ломоносов не оставлял усилий. Второе прошение, написанное в разгар академической смуты, в мае 1743 года, звучит особенно выразительно:
“Понеже я, нижайший, в состоянии нахожусь не токмо химические эксперименты для приращения натуральной науки в Российской империи в действо производить и о том журналы и сочинения на российском и латинском языке сочинять, но при том еще могу и других обучать физике, химии и натуральной минеральной гистории, и того ради, имею я, нижайший, усердие и искреннее желание наукою моею отечеству пользу чинить ‹…›, для того чтобы на мое обучение в Германии издержанная е. и. в. сумма и мои в том положенные труды напрасно не потерялись.
И если бы в моей возможности было, чтобы мне, нижайшему, на моем коште лабораторию иметь и химические процессы в действие производить можно было, то я бы, нижайший, Академию наук в том утруждать не стал. Но понеже от долговременного удержания заслуженного мною жалования в крайнюю скудость и почти в неоплатные долги пришел, для того не токмо лаборатории и к тому надлежащих инструментов и материалов завесть мне невозможно, но с великой скудостию и мое пропитание имею…”
К лаборатории Ломоносов просит прикомандировать двух студентов, а именно “Степана Крашенинникова да Алексея Протасова”. В конце Ломоносов просит “выдать заслуженное мною жалование все сполна”. Так в тот год заканчивались все прошения сотрудников академии, чего бы они ни касались.
В дни, когда писалось прошение об учреждении лаборатории, Ломоносову, пособнику ненавистного Нартова, уже был объявлен бойкот, а пару недель спустя состоялся его злосчастный визит на Академическую конференцию и Географический департамент. Разумеется, никто не стал и рассматривать заявление, поданное в такой момент.
Ломоносову, однако, удавалось в 1744–1745 годы время от времени получать от канцелярии деньги на покупку реактивов и оборудования. В марте 1745 года он подает третье прошение, где между прочим пишет: “Хотя имею я усердное в химических трудах желание упражняться, однако без лаборатории принужден только одним чтением химических книг и теориею довольствоваться, а практику почти вовсе оставить и для того от ней со временем отвыкнуть”.
Канцелярия вновь стала затягивать решение вопроса. Лишь 2 ноября Шумахер отсылает проект Винсгейму для представления “на рассуждение Конференции”. Тот, старый неприятель Ломоносова, ответил, что собрание уже обсуждало вопрос и вынесло отрицательную резолюцию. И все же 15 декабря Академическая конференция вновь рассматривает доклад Ломоносова и принимает предложенный им проект письма в Сенат: “Понеже мы все обще усмотрели, что Химическая лаборатория при Академии наук для исследования натуральных вещей весьма нужна и профессор химии без оной надлежащей пользы приносить не может ‹…›, того ради Правительствующий Сенат всепокорнейше просим, дабы по примеру других славных академий повелено было при Академии наук построить Химическую лабораторию по приложенному при сем рисунку ‹…› и на то определить особливую сумму сверх положенной на Академию наук”. Последний пункт был, видимо, решающим. Прошение подписали Делиль, Гмелин, Вейтбрехт, Леруа, Рихман, Тредиаковский и Ломоносов.
Тем временем Шумахер вел переговоры с голландским врачом и химиком Авраамом Каау-Бургаве, племянником знаменитого Германа Бургаве, приглашая его в академию и обещая ему место профессора “анатомии и химии”, причем в качестве последнего он должен был “направлять занятия Ломоносова”. Бургаве было обещано 800-рублевое жалованье (обычно профессора получали 500–600 рублей). Таким образом, лаборатория, которую Сенат 1 июля 1746-го распорядился строить “на Васильевском острову за счет кабинета”, должна была оказаться в распоряжении не Ломоносова, а Бургаве. Ломоносов узнал об этом и стал жаловаться, выделение денег до выяснения всех обстоятельств затормозили, и в результате строительство началось лишь два года спустя. Тем временем Бургаве, приехавший в Россию в 1747 году, в конце концов удовольствовался кафедрой анатомии. Вернувшийся наконец из Германии Рейзер, которому, по словам Ломоносова, место профессора химии тоже предлагалось, отказался – “видя худое академическое состояние и непорядки”.
По первоначальному проекту лабораторию предполагалось “построить из кирпича со сводами, и чтобы при ней был дом для профессора химии, ибо нередко случается, что химические операции несколько дней непрерывно продолжаются”. В конце концов, в августе 1747 года лабораторию решено было строить прямо во дворе Бонова дома.
Лаборатория была заложена здесь 3 августа 1748 года и достроена к 12 октября. Проект разработал академический архитектор Яков Шумахер (младший брат Иоанна Даниила), работами руководил подрядчик Михаил Горбунов. В здании длиной шесть с половиной и шириной четыре сажени (около четырнадцати и восьми с половиной метров соответственно), крытом черепицей, было три комнаты: собственно лаборатория, аудитория для чтения лекций, служившая одновременно кабинетом Ломоносова, и склад. Этот домик (переделанный в начале XIX века под жилье) простоял здесь вплоть до Второй мировой войны.
В центре главного помещения находился большой свод с вытяжной трубой, закрепленной на столбах. Но тяга была, как и во всех лабораториях той поры, плохой, и во время работы лаборатория наполнялась “вредными испарениями”. В ломоносовской лаборатории были четыре печи для перегонки, две самодувные печи и одна пробирная. Все эти печи создавались по оригинальным проектам самого ученого. В 1753 году, тоже по собственному чертежу Ломоносова, был изготовлен автоклав – “Папинова машина”. Дух изобретательства никогда не покидал Михайлу Васильевича. Так, сохранился чертеж новопридуманного им “инструмента для следования вязкости жидкостей”. И, разумеется, в лаборатории было множество весов, микроскопов, измерительных приборов. “Роспись в химической лаборатории потребным инструментам, посуде и материалам и где оные достать” (1748) длинна и довольно выразительна:
Железная и пробирная печьДве пробирных доски медныхДве формы капельных медных, большая и маленькаяПробирные вески со стекламиПробирный развес…Дальше:
‹…› Буры десять футов (сего требовать от монетной канцелярии)Сто банок разной величины зеленого стеклаПятьдесят маленьких банок из белого стеклаПузырьков средней руки зеленого стекла сто…Всего около семидесяти разного вида стеклянных “гельмов”, пузырьков и реторт, столько же глиняных и мраморных реторт и “ступок”. Дальше – реактивы:
‹…› Янтаря мелкого два фунтаКаменного масла два фунтаНефти два фунтаТерпентину десять фунтовАмбры пять золотников…Несмотря на сложные отношения с Академической канцелярией, все эти многочисленные и довольно дорогие вещицы и материалы доставлялись Ломоносову исправно. Позднее, когда он занялся оптическими исследованиями и изготовлением цветных стекол, потребовалось дополнительное оборудование. Но к тому времени у Ломоносова были сильные покровители, да и его влияние в академии перевешивало все возражения его неприятелей.
Если лаборатория Ломоносова с самого начала была в достаточной мере обеспечена обрудованием, то помощников поначалу не было: всю работу приходилось делать самому. В феврале 1749 года ученый докладывал: “А понеже как Канцелярии Академии наук известно, должно мне всякую неделю для академических и исторических собраний по три утра быть в Академии, также и дома случаются такие, до наук относящиеся, дела, которые у химической профессии постоянно быть не допускают, и сверх того, у долговременных опытов, которые несколько дней продолжаются, одному мне всегда быть нельзя, для того должно быть мне такому человеку, который знал бы несколько химической практики…” Прошение поддержал Шумахер, не упустив возможности кольнуть заносчивого энциклопедиста: “Хотя бы господин Ломоносов и никаких других дел, кроме химических, не имел, однако необходим ему опытный лаборатор или такой человек, который с огнем обходиться умеет, понеже профессор сам
