Глава 28

Два дня вынужденного заточения прошли для Мари легко. Можно даже сказать, с некоторой пользой. Очевидной пользой было отсутствие общения с Всеволодом Уступиным. Тяжкая участь развлекать столичного гостя легла на Анютины плечи. Сестре заходить к Мари разрешили на третий день, и она не преминула воспользоваться такой возможностью. Анюте не терпелось услышать историю ее болотных приключений. Ей, как и нянюшке, Мари рассказала правду. Про мертвого мальчика и загадочную Марь сестра слушала, затаив дыхание от любопытства и, кажется, восторга. А когда Мари закончила свой рассказ, сказала:

— Повезло! Вот бы мне так!

— Что тебе так? — спросила Мари растерянно. — Не дай бог тебе, Анюта, пережить тот ужас, что пережила я там, на болоте. Знаешь, каково это, когда воздуха в легких осталось лишь на несколько мгновений и мерещится всякое?

— Тебе следовало спросить у этого мертвого мальчика, чего ему от тебя надо, Мари! Он же спас тебя. Ведь так? Руку тебе протянул.

От воспоминаний о ледяном прикосновении детской руки Мари передернуло.

— Спас меня не мальчик, а Гордей Петрович, — сказала она с легкой улыбкой.

— Вот я и говорю — повезло! — Анюта тоже улыбнулась, как показалось Мари, мечтательно. — До чего ж хорош этот Гордей Петрович! Не чета фанфарону Уступину! А ситуация какая пикантная вышла! Благородный рыцарь спас юную деву из болота!

— Ты меня после спасения видела, Анюта? — спросила Мари, чувствуя, как на щеках вспыхивает жаркий румянец. — Я была похожа на болотную кикимору, а не на юную деву!

Вот что волновало ее даже сильнее, чем странный рассказ нянюшки про Марь! Гордей Петрович видел ее в самый ужасный момент ее жизни. Можно сказать, он толком ее и не видел за слоем болотной грязи. Что он подумал о ней? Была ли права матушка, когда сказала, что от Мари одни только неприятности и замуж ее такую никто не возьмет?

— Кстати, папенька пригласил его сегодня на ужин, — сказала Анюта, обмахиваясь маменькиным журналом мод. — Какая жалость, что тебе нельзя выходить из своей комнаты! Если хочешь, я передам ему твою благодарность. Или попрошу маменьку, чтобы она сменила гнев на милость.

— Маменька не сменит. — Мари покачала головой. После последнего их разговора ей казалось, что в душе у маменьки нет ни гнева, ни милости. Нет там вообще ничего. — Нужно узнать у нянюшки, готова ли его куртка.

Она заставила себя думать о чем-то на самом деле важном и практичном.

— Я спрошу. — Анюта встала с банкетки, на которой сидела, расправила складки на платье. — И если все готово, то лично отдам куртку Гордею Петровичу. Ты же не против?

— Я буду тебе признательна! — Мари улыбнулась, прислушиваясь к тому, как ворочается в сердце невесть откуда взявшаяся там колючка.

Весь оставшийся день она чувствовала эту колючку. И когда слышала, как суетятся в последних приготовлениях к ужину слуги. И когда нянюшка с присущей ей ворчливостью сообщила, что куртка доктора готова и выглядит краше новой. И когда в комнату впорхнула Анюта в чудесном платье нежно-фиалкового цвета, покрутилась перед зеркалом, потрясла кудрями и потребовала вынести вердикт ее внешнему виду. Мари сказала чистую правду: Анюта выглядела восхитительно.

— Маменька всем говорит, что ты заболела после охоты. — Анюта любовалась своим отражением. — Не станет же она ронять лицо и рассказывать гостям, что ты наказана!

Да. Маменька никогда не допустит такой оплошности. Хватит с нее того, что лицо уронила ее непутевая старшая дочь.

— А Гордею Петровичу я непременно передам, как сильно ты ему признательна.

— Не надо ничего передавать. — Мари вдруг стало обидно, что за нее все решают маменька и Анюта. — Я сама поблагодарю его при случае, а ты попроси нянюшку, чтобы она зашла ко мне, как освободится.

Нянюшка не зашла. Наверное, маменька загрузила ее работой по случаю предстоящего ужина. За подъезжающими к дому экипажами Мари следила, спрятавшись за портьерой: не хотелось попасться на таком вот детском любопытстве. Но появление Гордея Петровича она все равно пропустила. Поняла, что он в доме, лишь когда услышала его голос.

Дальше было много голосов, и звона бокалов, и музыки, и задорного Анютиного смеха. Мари сидела на полу в своей комнате, прижавшись спиной и затылком к двери, вслушиваясь в эти полные жизни и радости звуки, пытаясь услышать один единственный голос. Иногда ей это удавалось. Иногда ей казалось, что она слышит даже тихий смех Гордея Петровича между сухим пощелкиванием бильярдных шаров. Отец был большим любителем бильярда и считал себя весьма умелым игроком. Порой Мари слышала медовый голос маменьки и торопливые шаги сбивающейся с ног прислуги. Дверь Мари не была заперта на ключ, можно было в любой момент выйти к гостям. Маменька не сказала бы ни слова. Ни жестом, ни взглядом не дала бы понять, что раздосадована. Но потом…

Потом Мари ждали бы бесконечные дни тягостно-осуждающего молчания. Лед в маменькиных глазах и в сердце не смогли бы растопить ни отец, ни Анюта. Такое уже бывало. Мари на всю жизнь запомнила то мучительное чувство собственной ненужности, когда мама отказывалась разговаривать с ней, в чем-то провинившейся двенадцатилетней девочкой. Тогда ее спасла нянюшка. Нянюшка была единственным человеком, которого маменька не просто слушалась, но, кажется, и побаивалась. Нянюшка тогда взяла маленькую, слегшую от переживаний Мари под свое крыло. Что она сделала, какие уговоры использовала, Мари так и не узнала, но хорошо запомнила то волшебное мартовское утро, когда маменька вошла в ее спальню, распахнула плотно занавешенные шторы, впуская внутрь робкие солнечные лучи, и как ни в чем не бывало сказала:

— Мария, мы сегодня едем в театр! Если хочешь с нами, тебе нужно выздороветь до вечера.

И она выздоровела! Мимолетной маминой улыбки хватило, чтобы поставить ее на ноги и сделать самой счастливой девочкой на свете. С тех самых пор Мари старалась ни словом, ни делом не вызвать маменькиного неудовольствия. Примерно тогда