нее момент бросился ее утешать, Мари бы не простила ни себя, ни его. Но он не бросился. Он молча протянул ей чистый носовой платок и деликатно отступил в сторону, давая ей возможность привести себя в порядок. Именно благодаря этой его деликатности в тот момент, когда под ноги к ним из тумана с радостным лаем бросилась Белка, любимая лайка отца, Мари выглядела если не прилично, то хотя бы сносно.

Все дальнейшее Мари помнила плохо. Следом за Белкой ей навстречу выбежала взволнованная, раскрасневшаяся и заплаканная Анюта, потом встревоженный отец и, кажется, кто-то из его товарищей по охоте. Они взяли Мари в плотное кольцо. Все разом справлялись о ее самочувствии и о том, где она все время была. Анюта без конца теребила ее за рукав докторской куртки и жарким испуганным шепотом просила прощения. Отец хмурился и требовал, чтобы принесли теплую одежду. Всеволод сохранял вежливо-отстраненное выражение лица, но во взгляде его Мари отчетливо виделась брезгливость. И только Гордей Петрович, ее настоящий и единственный спаситель, скромно устранился ото всей этой суеты. Сначала краем глаза Мари еще видела его высокую фигуру, держащуюся в стороне от этого бурного водоворота. А потом он исчез, не стал дожидаться ни благодарностей, ни заверений в вечном и неоплатном долгу. Мари даже куртку не успела ему отдать. Да и зачем ему теперь эта перепачканная грязью и пропитанная болотной водой куртка? Ничего, она придумает, как его отблагодарить. А впереди ее ждало что-то куда более важное. Впереди ее ждал разговор с маменькой.

Глава 27

Маменька восприняла рассказ о злоключениях Мари со стоическим спокойствием и невозмутимым выражением лица.

— Приведи себя в порядок, — сказала она, осмотрев Мари с ног до головы. — Я распорядилась, чтобы Аграфена приготовила тебе ванну и чистую одежду. Что с твоей обувью?

До усадьбы Мари ехала верхом, а в отчий дом вошла, как была, босая на одну ногу.

— Я потеряла сапог, мама, — сказала она, виновато разглядывая грязные следы, которые оставила на сияющем паркете.

— Где? — спросила маменька, подходя к ней вплотную и разглядывая так, словно видела впервые в жизни. — Где ты потеряла сапог, Мари?

— На болоте.

Можно было бы попробовать соврать, не рассказывать о том, что случилось, но грязная одежда не оставляла Мари такого шанса. Только слепой не увидел бы, что она побывала в трясине.

— Наверное, он свалился, когда я тонула. — Маменька побледнела и поджала губы, и Мари торопливо продолжила: — Не переживай, пожалуйста, со мной все хорошо! Не случилось ничего страшного, кроме того, что я оконфузилась при посторонних, выставила себя неуклюжей дурочкой перед Всеволодом Сидоровичем. Но ведь это не беда, правда?

Сама она точно не считала свой конфуз бедой. Ее куда больше волновало мнение Гордея Петровича, чем какого-то залетного столичного хлыща.

— Кто пустил тебя на болото? — Голос маменьки был холоднее болотной воды.

— Никто. Я сама.

— Анна была с тобой?

— Да, поначалу мы были вместе.

— А потом?

— А потом разделились. Потерялись в тумане.

— И ты оставила ее одну? — Маменька уселась на свою любимую оттоманку, — Ты пренебрегла единственной своей обязанностью, Мария! Ты оставила без присмотра младшую сестру!

Между ними с Анютой было всего два года разницы, но Мари с детства усвоила непререкаемое правило: она — старшая сестра, Анюта — младшая. Это правило с младых ногтей внушалось маменькой им обеим. И даже когда они стали взрослыми, ничего не изменилось. По крайней мере, для маменьки.

— Да, я потеряла Анюту в том тумане. — И даже когда они стали взрослыми, Мари никак не могла избавиться не только от ответственности, но и от чувства вины. — Прости меня, мама.

— И по твоей вине она едва не утонула. — Маменьке не было нужно ее раскаяние, а что ей было нужно, Мари пока не могла понять.

— Мама, это я едва не утонула. — Она выразительно посмотрела на грязную лужу, натекшую со своей одежды. — С Анютой, слава Господу, все хорошо.

Маменька тоже посмотрела на лужу. На ее прекрасном, лишенном возраста лице промелькнула гримаса отвращения. Мари очень хотелось думать, что причиной тому стала грязь, а не она сама. Она всегда оправдывала мать и всегда винила себя. Но не на сей раз! На сей раз в маминых словах была просто чудовищная несправедливость!

— По твоей вине едва не утонула твоя младшая сестра, — повторила маменька, — а сама ты превратилась в посмешище, Мария. Посмотри, как ты выглядишь! Это просто позор! Старшая дочь графа Каминского выглядит как оборванка. Если ты надеялась хоть когда-нибудь выйти замуж…

— Я не надеялась!

— …То можешь об этом забыть! — Маменька достала из складок платья флакончик с нюхательной солью, поднесла к лицу, простонала: — Все мои попытки устроить твое будущее, Мария, разбиваются о твою чудовищную глупость и преступное вольнодумство.

Она немного помолчала. Мари тоже молчала, собирала остатки сил, чтобы не расплакаться от обиды. Спорить было бессмысленно, оправдываться тем более.

— Я не желаю видеть тебя вечером за ужином. — Маменька убрала флакон. — Оставайся в своей комнате до моего особого распоряжения.

Она так и сказала: до особого распоряжения. Словно Мари была преступницей, а она — судьей.

— Как скажешь, мама. — Мари сделал шаг к двери.

У двери ее и догнал вопрос маменьки:

— Что ты там видела?

— Где? — Она замерла, но оборачиваться не стала.

— На болоте. Что ты видела необычного?

Можно ли считать мертвого мальчика необычным? Нет. Думать нужно не об этом. Думать нужно о том, можно ли рассказывать о таком маменьке. Что она сделает с Мари, если та расскажет правду? Ограничится ли уже вынесенным приговором или придумает что-то новое?

— Ничего! — сказала Мари после секундного замешательства. — Там был туман, и в этом тумане