Шрифт:
Закладка:
Я включила свет и подошла к телефонному аппарату. Рядом с ним лежал номер цюрихского отеля, в котором остановились родители. Я подняла трубку и попросила оператора соединить меня с ним.
Через несколько минут я уже разговаривала с мамой. Я все ей рассказала. Передала каждое слово Беккета. Сказала, что он разбил мне сердце, бросил меня и мне пришлось одной в темноте возвращаться домой, что он унизил и опозорил меня. Мама была вне себя от ярости. Я слышала, как ее голос кипит от гнева, когда она пересказывала все баббо. Мама сообщила, что операцию ему пока еще не сделали, но они вернутся так скоро, как только смогут. Вешая трубку, я услышала, как она воскликнула:
– Я никому не позволю играть с нашей дочерью, Джим! Никому!
Два дня я провела в постели. Ни с кем не разговаривала, ничего не ела. Лишь прислушивалась к крикам старьевщиков, что расхаживали со своими тележками вниз и вверх по рю де Гренель. Я смотрела на медленно движущиеся стрелки часов… вот они приблизились к часу, когда должен был состояться мой урок в присутствии миссис Моррис… безжалостно миновали его… Но я не могла пошевелиться. Я пыталась встряхнуться, твердила себе, как это грубо – пропустить назначенную встречу, как долго я ждала этого урока. Однако единственное, о чем я думала, был наш последний ужасный вечер с Беккетом. Я без конца задавала себе один и тот же вопрос: как же я так запуталась? Как и почему поняла все настолько превратно? Как можно было видеть знаки и читать их совершенно по-другому? И все же, даже в самые горькие секунды раздумий, я знала, что виновата не только я. Если все его ласковые слова и жаркие объятия являлись всего лишь залогом расположения великого Джеймса Джойса, то он жестоко обманул меня.
Мне вспомнились слова Сэнди о том, что весь Париж болтает о нашей помолвке. И снова стыд и унижение пронзили меня насквозь, как молния, прошли сквозь все мое тело, так что я скорчилась и сжалась в комок. Как мне теперь смотреть людям в глаза? Я уже представляла этот шепоток в кафе и барах на Монпарнасе. Брошенная дочь Джойса… да-да, та самая, с косым глазом… да, с ней все кончено.
И зачем я устроила это жуткое представление в ресторане? Как бы поступила на моем месте Киттен? Выбежала на улицу, трясясь и рыдая? Нет, она осталась бы сидеть на своем месте, сумела бы скрыть свой шок и разочарование за хорошими манерами. Она приняла бы свою боль и страдание и тихо признала бы поражение. А я? Что сделала я? Распалась на части, причем устроила из этого целый спектакль.
Когда вернулись родители, внутри у меня все горело от горя и стыда. Глаза впали, опухли и покраснели от рыданий. Волосы были грязными и непричесанными. Лицо побледнело, его черты заострились. Мама ворвалась в комнату, открыла окна, подняла с пола разбросанную одежду, носовым платком стерла с зеркала помаду. Я заметила, что она оглядела мое платье, прежде чем повесить его в гардероб. Потом опустилась на колени, подобрала все до одной раскатившиеся по комнате нефритовые бусины и сложила их в чашу.
– Мы нанижем их заново, – сказала она и отправилась в ванную комнату.
Она набрала мне ванну и щедро плеснула туда своего любимого ароматического масла. Лежа в горячей, благоухающей лавандой воде и тупо наблюдая за тем, как на стенах собирается пар, превращаясь во влагу, я слушала разговор родителей. Это случилось нечаянно – я забыла до конца затворить дверь, а мама говорила очень громко:
– Я знала, что происходит, Джим. Видела вот этими вот глазами, моими собственными. И если бы ты не закопался в своем мире, то ты бы тоже это увидел. А может быть, ты все и видел, да только решил не обращать внимания, потому что тебя это устраивало. Тебе было удобно, что он всегда под рукой, всегда здесь. А он этим и воспользовался, Джим. Он завлек ее, а потом, когда получил от тебя все, что нужно, бросил. Она даже не пошла на этот свой урок с… как ее… Маргарет Моррис. А ведь для нее это было так важно, что она наотрез отказалась ехать с нами в Цюрих. И выглядит она ужасно. Косоглазие вернулось, теперь-то уж это точно видно. Что за бесполезная, паршивая трата денег!
Ее слова на секунду зависли надо мной, а потом принялись так и этак кружиться у меня в голове. Затем я услышала голос баббо и постаралась выгнать из себя то, что сказала мама.
– Что же мне делать? – Его голос дрогнул.
– Что? А разве тебе и так не понятно? Конечно, я хочу, чтобы ты отказал ему от дома. Всем им. Потому что подбирать осколки приходится мне. Не тебе, Джим, а мне!
– Да-да, ты права, Нора. Я теперь же поговорю с ним по телефону.
– И не только с ним, Джим. Ты позвонишь им всем. Всем неженатым мужчинам, которые ходят сюда помогать тебе с твоей проклятой книгой!
– И даже набожному и честному Макгриви? Он же может мне помогать? Почему нет? Кто-то ведь должен это делать? Кто мне поможет?
– Мне на это ровным счетом наплевать, Джим. Может, твои поклонницы – мисс Бич, мисс Уивер. Я больше не хочу, чтобы люди, которых интересуешь только ты, приносили горе моей семье. С меня хватило и миссис Флейшман, но она хотя бы выходит за Джорджо замуж. Но Лючия другая. Ей нужна наша защита, Джим. И как я сказала, подбирать осколки приходится мне.
Когда они замолчали, я вдруг поняла, насколько серьезно то, что сейчас произошло. Беккету откажут от дома. Я больше никогда его не увижу. И могу распрощаться с мечтами о любви, побеге и свободе.
Через неделю к нам зашла Стелла, на чай. Она хотела отвести меня в Лувр, посмотреть еще одну картину, но я пока была не готова никуда выходить и, кроме того, знала, что Беккет иногда бывает в Лувре, поэтому мы остались на Робьяк-сквер и долго разговаривали. Стелла видела Беккета и без обиняков сообщила мне, что он совершенно подавлен и опустошен. Баббо позвонил ему в «Эколь» и сказал, чтобы он никогда больше не переступал порог нашего дома. Она добавила,
