– Софи, кто это приходил?

Мне казалось, что сейчас сама Минна помчится по лестнице мне вслед, чтобы выпытать, зачем мне понадобилось знать о предстоящей встрече профессора с доктором.

Я вышла на солнечную сторону улицы и почувствовала давно забытую беспричинную и, казалось, навсегда потерянную радость жизни. Я была в любимой Вене, а не в ненавистном Берлине, я была свободна от мелочного надзора зануды Павла, я могла спланировать неожиданную встречу со своим любимым юнгой и утешить его, в каком бы отчаянии он ни вышел после встречи с профессором.

А я не сомневалась, что он выйдет от Фрейда в отчаянии. Уже не говоря о бродивших в психоаналитическом сообществе слухах, просто по письмам юнги и по письмам Фрейда можно было предвидеть, что ничего хорошего от этой встречи не приходится ожидать. Недавно Фрейд написал мне: «Мое личное отношение к вашему германскому герою окончательно разрушено». Я не уверена, имел ли он в виду моего воображаемого Зигфрида или моего реального Юнга, но в любом случае никакой надежды на примирение эти слова не предвещали.

Исправить их отношения я не могла, но могла, по крайней мере, перехватить юнгу на обратном пути и хоть немного зализать его раны. Я остановилась на углу Порцелланштрассе, пытаясь определить место, откуда я смогу наблюдать завтра за входной дверью в подъезд Фрейда, чтобы не пропустить юнгу.

К сожалению, такого хорошего места на улице я найти не смогла – дома тесно прижимались друг к другу, не оставляя ни просветов, ни щелей, деревьев на Берггассе не было, а из ближайшего кафе за углом подъезд Фрейда не был виден. Тогда я вернулась обратно и вошла в подъезд. Нижняя часть вестибюля представляла собой широкую – от стены до стены – короткую лестницу в три ступеньки, за несколько шагов от которой поднималась настоящая крутая лестница с литыми чугунными перилами и витражами.

Из-за цветных стекол витражей нижняя широкая лестница была освещена очень слабо, а дальние ее углы возле стен вообще тонули в полутьме. Я решила прийти за десять минут до двух в темном платье и в шляпе, скрывающей мое лицо, и стать в слабоосвещенном углу. Я была уверена, что юнга, нервно сосредоточенный перед решительной встречей со старым другом и новым врагом, даже не заметит смутную женскую фигуру в дальнем углу вестибюля.

Теперь мне оставалось только с легким сердцем пойти осматривать венские красоты. Целых два дня я проболталась в этом красивейшем уголке мира, иногда заходя в кафе, чтобы передохнуть и расслабиться. Меня поразило, что все стены и заборы центра города заклеены одной и той же афишей, которую кто-то безуспешно пытался соскоблить. На афише была изображена совершенно обнаженная девушка, привязанная к столбу, по диагонали красной краской было написано название спектакля. Афиши были расклеены очень добросовестно, и потому на разных афишах разрушителю удалось соскоблить разные их части – так что и образ голой девушки, и название спектакля можно было восстановить, только если сопоставить несколько изувеченных афиш.

Я с интересом принялась сопоставлять и обнаружила, что девушка весьма хорошо сложена, а спектакль называется «Андромеда». Мое любопытство было задето, и я отправилась в театральное кафе в надежде, что там кто-нибудь откроет мне тайну этой афиши. Молоденький официант, с которым я разговорилась, оказался начинающим актером, подрабатывающим в кафе, и, конечно, знал все об этом злополучном спектакле. Он охотно рассказал мне, что опера «Андромеда» действительно была поставлена и очень скоро запрещена по требованию уважаемых граждан города именно из-за этой обнаженной девицы, которая весь спектакль стояла в центре сцены, привязанная к столбу.

В этом была вся Вена! Только в Вене можно было поставить оперу с голой девицей в центре сцены, чтобы потом срочно ее запретить и соскоблить афиши. Только в Вене один гениальный еврей мог додуматься до идеи бесконтрольного подсознания, чтобы подвергнуться травле со стороны всего медицинского мира, который попытался втоптать его в грязь. Только в Вене мог возникнуть художник Густав Климт, которого сначала вознесли до небес, а потом сбросили в грязь и стерли со стен, чтобы через десяток лет он превратился в одного из известнейших художников мира.

Накануне рокового дня я вернулась в свой пансион, усталая, но счастливая, размышляя по дороге о том, что, похоже, звезда Фрейда уже вынырнула из грязи и начала подниматься над горизонтом все выше и выше. И мне стало невыносимо больно, что именно в этот момент юнга, по странному взаимному капризу, вынужден был отколоться от своего друга и учителя.

Я так устала, что уснула немедленно, и только утром, принимая ванну, подумала – а вдруг он приедет не один, а с Эммой? Это так естественно, чтобы она не оставила его одного в такой решительный час. Ведь Фрейд жаловался мне, что она написала ему письмо, полное беспокойства из-за этой их, как ей казалось, бессмысленной распри. Мне же эта распря бессмысленной не казалась, я видела в ней столкновение двух непомерных амбиций, которые нельзя было насытить ничем, кроме взаимного пожирания.

От мысли, что юнга придет к Фрейду с Эммой, у меня совершенно пропал аппетит, и даже природа стала подыгрывать драме с печальным концом – вдруг, откуда ни возьмись, набежали угрюмые серые тучи, и в один миг солнечный день превратился в дождливый. Я никуда уже не пошла, а потратила утро на приведение себя в самый лучший вид. Пока я причесывала волосы и подводила брови, я пришла к выводу, что юнга не возьмет с собой Эмму на последний бой с Фрейдом: они, как сказочные герои, должны сразиться один на один.

От этого мне стало немножко легче. Я одолжила зонтик у хозяйки пансиона фрау Моники и, выйдя загодя, неторопливо отправилась на Берггассе. Дождик моросил мелкий, не пронзительный, так что я добралась до рокового подъезда, даже не промочив туфли. Было без четверти два. Я отворила тяжелую застекленную дверь, напоминающую ворота средневекового замка, и вошла в вестибюль. Сквозь затянутое облаками небо свет в подъезд пробивался еле-еле, так что заметить меня в сумрачном дальнем уголке вестибюля было практически невозможно.

Я уже стала подумывать, не присесть ли мне на ступеньку, как вдруг на улице перед входом появился юнга. Мое сердце дрогнуло и закатилась куда-то под печень. Юнга был без Эммы и без зонтика. Это означало, что она с ним не приехала, иначе она ни за что не отпустила бы его