— Так, — заварив ароматные травы и добавив сушёных ягод и мёда, наигранно-серьёзно произнесла колдунья, — что привело тебя к королю, я поняла. А как насчёт меня?

— Твой маленький домик без тебя скучает, и никакая весёлая толпа не в силах заменить хозяйку, — заулыбался Аклариквет, принимая горячую чашку из рук подруги. — Надеюсь, это не приворотное зелье?

— Дорогой мой Вильварин, — танцевальным движением развернулась и оперлась бедром о стол Зеленоглазка, — я пока не сошла с ума от безответной любви к тебе настолько, чтобы рисковать жизнью ради ночи в твоей постели. Ты представляешь, что со мной сделает верховный нолдоран, если я лишу тебя способности соображать даже на недолгое время?

— Нет, — сделал невинные глазки менестрель. — Не представляю. Может быть, отправит на Ард-Гален?

— Хм, — погладила подбородок эльфийка, подняв глаза к расписному потолку, — а там меня, пожалуй, станут чествовать как героя за такое благое деяние.

Аклариквет искренне расхохотался, однако Зеленоглазка внутренне содрогнулась, представив, что окажется близко от земель бывшего владыки.

— Спасибо, что приняла меня, напоила, согрела, — начал вдруг грустнеть менестрель, — а я собирался испортить тебе настроение. Просто, Лайхениэ, — певец отвернулся к окну, — мне больше некому это рассказать. Не артистам же.

Аклариквет замолчал. Колдунья хотела спросить очень многое, но чувствовала: не стоит, друг всё скажет сам.

И точно не нужно говорить: «Опять дело в Нерданель?»

— Моя музыка, — менестрель закрыл глаза, — она как бабочка-однодневка. Забавное сравнение, звучащее из уст эльфа по имени Мотылёк, да? Но это так. Я каждый раз, что бы ни писал, душу наизнанку выворачиваю, сжигаю себя изнутри, проживаю сотни чужих судеб, принимая на себя никогда не существовавшие боль и радость. Силой заталкиваю в себя чужие чувства и эмоции, преобразую в истории, которые убивают меня, как личность… Потом я возрождаюсь, вспоминаю, кто я, пою, со мной выступают мои артисты… Проходит миг, и мои песни, которые я с таким трудом создаю, становятся не нужны. Понимаешь, любой повар сейчас бы посмеялся надо мной, но это разные вещи. Да, блюдо готовится и съедается, но рецепт живёт. С моей же музыкой всё иначе. Каждая песня существует только самой собой, только пока её поют. Я сочинял прекрасные…

Оценивающе посмотрев на молчаливую собеседницу, Аклариквет попытался понять — кажется ли в её глазах смешным и жалким. Колдунья была спокойна, не выражала никаких эмоций, однако это не означало безразличия — менестрель ощутил душевное тепло, поэтому улыбнулся и махнул рукой.

— Ладно, признаю, мои песни отвратительны. Но каждая из них для меня шедевр и венец творения! Ты не слышала и половины всего, что я написал! А знаешь, почему? Потому что их никто не поёт! Я лил кровавые слёзы вместе с городом Альквалондэ, я вдыхал желание жить в отчаявшихся. Да, я пел ужасные вещи о Нолдор, но именно такая музыка была нужна Тэлери. И что же? Пожар войны утих, и смолкла моя музыка. Я рисковал быть убитым сторонниками Феанаро, когда исполнял выстраданные баллады о нём, принимал на себя главный удар молвы, но Феанаро погиб, и теперь никто не осмеливается вспоминать мои стихи. Столько сил было потрачено на то, что придали забвению! Я замерзал в Хэлкараксэ, но шёл и пел для тех, для кого нужно! Праздник Объединения! Мой спектакль был гениальным! Но и его больше никогда нельзя будет поставить на сцене…

Аклариквет тяжело вздохнул, допил остывший отвар.

— Прости, — морщась, словно от чего-то кислого, произнёс менестрель. — Я слишком много хвалю себя и ещё больше жалуюсь. Это недостойно мужчины, я ничтожество и бездарность. Но мне теперь гораздо легче, могу идти по делам.

Зеленоглазка удивлённо подняла бровь.

— И что это было? — спросила эльфийка. — Я думала, мы опять поколдуем, а потом споём.

— Мне нельзя петь, — важно напомнил Аклариквет, вставая из-за стола. — Но как только станет можно, я приду снова.

Необходимая Обездоленному крепость

Блистательная чистая красота городских дворцов и площадей Хитлума казалась отвратительной насмешкой над реальностью. И пусть где-то в глубине души ещё жила и дышала способность понимать, что ради сохранения и преумножения счастья народа и ведётся война, принять разумом, что кто-то способен жить и радоваться, никак не помогая борьбе, даже не интересуясь судьбами тех, кто их защищает, погибая и калечась, изнемогая от тяжёлой работы и замерзая, Финдекано не мог. Смотря на весёлых красивых эльфов в нарядных одеждах, в чьих глазах сияла беззаботная радость, а с губ слетало восхищение героем, Астальдо с трудом подавлял нарастающее желание схватить за грудки первого попавшегося праздного бездельника и хорошенько встряхнуть, напомнив, что такое жизнь в Белерианде на самом деле.

Эти улыбки, эти поклоны, эти песни… Всё это ложь! А правда… Правда там, на севере. Правда в обугленных обломках, из-под которых торчат искалеченные тела, правда в криках боли и предсмертной агонии, в отнимающейся от усталости руке, держащей меч. Правда — в сбежавшей морготовой твари, которая обязательно вернётся снова. Правда — во тьме и отчаянии, в борьбе со всем этим злом, в сражении, ведущемся до потери сил, когда уже нет ни веры, ни надежды на победу, но отступать и сдаваться нельзя.

А вы… вы…

В голове прокручивались самые злые слова, которые только знал Финдекано и, видя его состояние, прохожие начали замолкать и сторониться. Сопровождавшие принца верные всё понимали, но никак не комментировали происходящее, полностью солидарные со своим лидером, однако не желавшие подливать масла в огонь без особой надобности.

Изящная красота хитлумской столицы бросала вызов всей Арде: Валар, наблюдавшие глазами орлов за Средиземьем, должны были видеть, как Нолдор создают шедевры архитектуры и искусства без их помощи, соседи-Синдар, определённо, преисполнялись восторга и зависти, поскольку никто ранее, даже наугрим, не строили ничего подобного. А Моргот… Если он увидит, как живёт сын убитого им короля, пусть сожрёт сам себя от злости, что не может подчинить лучших из Детей Эру!

Финдекано чувствовал сердцем этот вызов, где-то в глубине души гордился отцом и мастерами, но снова и снова вспоминал, как среди дивной роскоши смеются над проливающими кровь Нолдор Первого Дома и самим Астальдо за дружбу с Феанорингами и до хруста в суставах сжимал кулаки.

Да как вы не понимаете,