Пайпер наклоняет голову набок и потирает рукой заднюю часть шеи – напряжение, волнами исходящее от ее шеи, можно увидеть невооруженным глазом.

– Никто не хотел этого запоминать.

Я завожу выбившуюся прядь волос ей за ухо, а мои пальцы сменяют ее руку у нее на шее в надежде, что я смогу избавить ее от напряжения, пока она рассказывает свою мучительную историю.

– Я держала ее на руках всего час, а потом ее забрали.

Я чувствую, как очередное невыплаканное рыдание горит в глубине ее горла, но она изо всех сил старается его сдержать. Она прикрывает глаза и заглушает горе, которое готово ее охватить.

– Это был одновременно лучший и худший час в моей жизни.

Она тяжело сглатывает и вытирает слезинки подушечками больших пальцев.

– Она была прекрасна. Вся головка у нее была покрыта темно-русыми волосами, и у нее были прекрасные голубые глаза. Я знаю, что у всех младенцев глаза голубые, так что неизвестно, какими они стали у нее потом. Но все это было не важно. Она все равно была идеальна.

Я чувствую болезненный укол в сердце, а мое зрение затуманивается воспоминаниями о том, как я потерял своих родителей.

– С тех пор ты ее больше не видела?

Пайпер качает головой:

– Усыновление было закрытым[27]. Я знала, что так будет лучше. Особенно после того, как я ее увидела. Я не могла представить себе, что буду получать новости о ней и ее фотографии, но при этом не смогу быть частью ее жизни. А что, если бы с ней случилось что-то ужасное? Думаю, я бы этого не пережила. Поэтому я целый час изучала ее безупречное лицо и объясняла ей, почему я не могу быть ее мамой. В тот день, после того как ее у меня забрали, я пролила целое море слез. Когда медсестра пришла и забрала ее у меня из рук, она забрала с собой всю мою жизнь. Но я знала, что это к лучшему. Я знала, что она заслуживает большего, чем мать-подросток, которая с трудом заставляет себя вылезать по утрам из постели. Я почти ничего не знаю о том, что с ней было потом. Но я знаю, что ее приемный отец – кардиохирург, а мать – медсестра, которая собиралась уйти с работы, чтобы быть дома с ребенком. Им было за тридцать, и они десять лет пытались завести ребенка, прежде чем решили усыновить.

Пайпер кивает:

– Это хорошая семья для нее.

Я показываю пальцем на ее браслет:

– А это?

– Ах да, – прозносит она, глядя, как я верчу в пальцах амулет, словно забыла о нем. – В тот день Чарли приехала ко мне вместе с моими родителями. Я несколько часов проплакала в ее объятиях. Я дала себе один день на то, чтобы отгоревать. И пообещала себе, что больше никогда не буду из-за этого плакать. Тогда-то Чарли и подарила мне этот браслет. Она знала, что у меня не будет фотографий. Не будет никаких напоминаний о дочери. Я не понимала, почему она подарила мне амулет в виде черной розы. Для меня она была символом смерти – моей смерти. Но Чарли сказала, что это вовсе не черная роза, а просто оловянный бутон – бутон идеальной формы, который еще не расцвел. Она сказала, что каждый раз, когда я буду на него смотреть, я буду думать о своем ребенке и о том, как она расцветет и станет прекрасной молодой женщиной, чья жизнь будет полна возможностей благодаря жертве, которую я для нее принесла.

Я переплетаю наши пальцы и сжимаю ее руку в своей ладони.

– Чарли мне сразу понравилась. Она очень умная девушка.

Пайпер тихонько смеется:

– Да, она тоже всегда так говорит.

Она смотрит на наши переплетенные руки, словно только что это осознала.

– В тот день мы решили поехать в Европу. Мы запланировали поехать на следующий год, после окончания школы. Это было идеальным решением. Я не хотела рисковать случайно встретиться со своей дочерью. Потому что клянусь, Мейсон, ее лицо навеки запечатлено в моем сознании, и я уверена, что узнала бы ее где угодно. К тому же я не хотела наткнуться на одного из своих обидчиков. А Чарли… ну, ты знаешь, какие у нее были причины уехать.

Я чувствую, как Пайпер расслабляется, как с каждым произносимым словом напряжение покидает ее тело. Это ее исцеляет. И с каждой новой частью истории я вижу, как кусочки складываются вместе и она восстанавливает свою целостность.

Я отвожу ее волосы в сторону, обнажая шею.

– А твоя татуировка, милая?

Пайпер потирает ее рукой – я уже много раз видел этот жест.

– Я сделала ее в свой восемнадцатый день рождения. Распускающаяся роза, напоминание о том, чем, как я надеюсь, она станет; но роза черная – как символ смерти отношений, которых между нами никогда не будет.

Она замолкает. После того как мы проговорили и проплакали почти целый час, в комнате становится необыкновенно тихо. Необыкновенно, но прекрасно. И я осознаю, что она впервые держит меня за руку, а не наоборот. Тонкими пальчиками она проводит по костяшкам моих пальцев, посылая эротические – совершенно неуместные в этой ситуации – ощущения прямо мне в пах.

– Ну вот. Теперь ты знаешь обо мне все. Ну, может, кроме того, что в детстве у меня была собака по кличке Дворняжка. Она убежала, когда мне было семь.

– Дворняжка, говоришь?

Пайпер кивает, все еще гладя меня по руке пальцами.

– Ты в порядке? – спрашиваю я, ища ответ в ее глазах. В конце концов, она только что разбередила все свои раны и открыла передо мной свою душу.

Она прищуривается и размышляет над моим вопросом.

– Кажется, да. Это странно? – Ее зарождающаяся улыбка согревает не только мое сердце, но и другие части моего тела.

– Нет. В этом нет ничего странного. Проговаривание помогает. Поверь мне. И я всегда готов тебя выслушать. Если ты не заметила, у меня довольно широкие плечи, так что можешь плакать у меня на плече, когда только пожелаешь.

Ее улыбка исчезает, и моя зарождающаяся эрекция угрожает последовать за ней.

– Думаешь, ты сможешь видеть во мне ту женщину, которую видел в прошлые выходные, а не девушку на той постели?

Перед моим внутренним взором внезапно возникают картины прошлой субботы. Как она извивалась под моим языком, хватаясь пальцами за простыни, глядя на то, как я довожу ее до оргазма. Я отпускаю ее руку,