вслушиваться в слова Кабеналь. Было что-то странное в формулировке «его это тоже больше не касается… его работа здесь закончена». Означало ли это, что она не закончена в другом месте? Может быть, она только что сообщила мне, что Смит жив?

Вспомнил я и свой звонок в больницу в Париже.

Мистер Смит больше не находится в реанимации.

Тогда я предположил, что это значит: он умер – основываясь на том, что Кабеналь не сообщила мне, как мы договаривались, что Смит выжил. Но что для нее значит наш договор? Она покончила со мной и со Смитом – живым или мертвым. Я еще раз позвонил ей, но на этот раз звонок перешел на голосовую почту. Я не оставил сообщения. Связавшись с международным оператором в Лионе, я попросил номер Джона Вашингтона Смита. Такого в списках не было. Но у меня ведь где-то был номер Смита; я точно помнил, как он протягивал мне свою визитку. Но не отдал ее в руки, а засунул в карман моей рубашки. А что было потом? Я на мгновение задумался, вспомнил, что звонил ему, прокрутил список исходящих, но не смог вспомнить, какой из них – номер Смита. Так, а откуда я ему звонил? Из такси, после того, как на меня напали. Точно.

Я достал бумажник, порылся в нем и нашел ее, маленькую белую карточку, завалявшуюся между евро и долларами.

Я слушал, как телефон дал три, четыре, пять звонков. Может быть, я сошел с ума; может быть, Смит мертв? Затем включилась его голосовая почта. «Оставьте сообщение».

И все; он не назвался, но голос определенно его. Старое сообщение?

Работал бы его телефон по-прежнему, если бы он был мертв? Может быть.

– Смит, – проговорил я, – это Люк Перроне. Мне надо тебе кое-что сказать. Перезвони мне… э-э… если ты жив.

Я повесил трубку. Через пару секунд телефон зазвонил.

– Перроне?

– Срань господня! Ты жив!

– Откуда у тебя этот номер?

– Ты мне сам его дал, не помнишь? Господи, все это время я думал, что ты мертв.

– Да какая разница…

– Тебе не к лицу хныкать, Смит.

– Да пошел ты, Перроне.

– Сам иди. Только скажи сначала, ты цел и невредим?

– На мне больше швов, чем на футбольном мяче, но я в порядке.

– Кабеналь сказала мне, что ты мертв. Хотя не совсем так. Она сказала, что у тебя мало шансов выжить, проколоты внутренние органы и тому подобное.

– Какое-то время я висел на волоске. Полагаю, Кабеналь сожалеет, что я не умер и не избавил ее и весь Интерпол от большого неудобства. Я потерял работу и селезенку, но, очевидно, селезенка – не самый нужный орган. В остальном, я почти цел и невредим.

– Господи, я сейчас позвоню этой сучке и выдам ей по первое число.

Смит попросил меня не делать этого; он сказал, что у нас обоих от этого будут лишние проблемы.

– Она дала мне понять, что ты умер, Смит. Знаешь, что со мной из-за этого было?

– Наверное, плакал, как дитя? – в его голосе впервые прозвучало ехидство.

– Хуже. – Я не стал вдаваться в подробности. Вместо этого я рассказал, что взялся за его список коллекционеров, о своих звонках и угрозах Тейвела.

– Ты с ума сошел? – воскликнул он.

– Я не более сумасшедший, чем ты.

– Послушай, теперь уже поздно. Я уволен, отстранен от работы. Как будто меня никогда и не было.

– Где ты сейчас? – спросил я.

– На своей дерьмовой квартире в Лионе, где же еще? Но я сваливаю отсюда.

– Куда подашься?

– Пока не знаю. Куда податься сорокасемилетнему мужику без работы и без перспектив?

– В частный сектор?

– Служить охранником в каком-нибудь захолустном банке?

– А что, если я докажу, что ты был прав?

– О чем ты говоришь?

– Прослежу за этими коллекционерами, посмотрю, что можно выяснить. Накопаю что-нибудь и докажу Интерполу, что ты расследовал крупное дело, и твоя репутация восстановится.

– Моя репутация? Господи, Перроне, какой ты все еще романтик. Ничего из того, что ты скажешь, не повлияет на Интерпол. Я ведь говорил тебе, что уже слишком поздно – да и слишком опасно.

Я хотел сказать, что он заслуживает большего – за все, что он уже сделал. Но я знал, что он прав. Я не смог спасти его, сам-то еле спасся.

– Просто прекрати этим заниматься, – настойчиво произнес он. – Я не прошу. Я требую. Остановись. Ты слышишь меня?

– Я тебя слышу.

Его вздох в трубке прозвучал как порыв ураганного ветра.

– Послушай, я ценю твою заботу, но это бесполезно, и тебе нельзя так рисковать. Ты же видел, что может случиться, помнишь?

Я помнил.

– Обещай мне, что ты откажешься от этой затеи!

И я обещал.

86

В ту ночь я долго не мог заснуть. А когда все-таки уснул, мне снились кошмары: Смит умирал на парижской улице, модные часы Джонатана Тейвела таяли как на картине Дали, «Мона Лиза» парила в воздухе вверх ногами. Утром мне пришлось напомнить себе, что Смит выжил, и мне стало стыдно, что я тогда «сорвался» и запил по случаю его мнимой смерти. Мне хотелось позвонить Кабеналь и наорать на нее, но я понимал, что это ничего не даст, кроме проблем – тут Смит был прав. Вспомнил я и Тейвела, его лающий смех Росомахи и угрозы. Смит был прав и в этом: связываться с этими людьми было опасно, и мне следовало остановиться. Забудь эти глупости и сосредоточься на себе, своей жизни и карьере, подумай, что ты скажешь квалификационной комиссии, и займись творчеством.

Я открыл ноутбук, нашел список коллекционеров, составленный Смитом, и удалил его. Затем скомкал уже распечатанный список и выбросил его в мусорное ведро.

После этого я разобрал свой «алтарь» и опустошил картотеку: карты Лувра с маршрутом Перуджи, моя переписка, статьи о краже «Моны Лизы», которые я собирал более двадцати лет – все пошло в мусорное ведро. Единственное, что я оставил – это фотография прадеда, хотя с тех пор, как я сбрил усы и постригся, я стал гораздо меньше на него похож.

Было даже приятно выбросить все это из головы – не просто начать новый день, а в каком-то отношении начать жизнь сначала.

Затем я развернул картины, которые оставил незаконченными несколько недель назад, прислонил их к стене и разложил кисти и тюбики с краской. Обстоятельно, как в годы учебы, я разложил краски вокруг палитры в установившемся порядке: земляные тона рядом с желтыми, далее оттенки красного, потом фиолетовые и синие, а по краям – большие тюбики черного и белого.