есть у нас. Это стимул для вечного недовольства».

Работа психотерапевта («так называемого») оказалась самой легкой на свете. «У меня не было ни единого посетителя, который не понимал бы, в чем заключается его проблема. Мне надо было лишь слушать и наблюдать, а затем изложить свои наблюдения клиенту: озвучить то, что он и так уже знал. По сути, я ничего не делал, однако все как один восхищались моей проницательностью: какой я внимательный, вдумчивый, как я все понимаю. Но я просто слушал. Когда посетитель приходит заранее уверенный, что ты – какой-то гуру, каждое твое слово уже будет наполнено глубоким смыслом. Будучи терапевтом, ты получаешь огромную благодарность за такие высказывания, за которые в пабе получил бы по морде. Когда тебе платят пять гиней в час, каждое твое слово священно. Психотерапия – это не более чем надувательство, злоупотребление доверием».

Это довольно циничная точка зрения, с которой категорически не согласятся ни традиционные психиатры, ни современные «консультанты». Также, возможно, она принижает талант Бретуэйта как психотерапевта. Нельзя отрицать, что он умел выявить корневые причины неудовлетворенности своих клиентов и не боялся говорить правду, которой другие могли бы чураться.

Когда женщина [пишет Бретуэйт] говорит, что она задыхается от своей нынешней жизни, не нужно быть гением, чтобы предположить, что эту жизнь надо менять.

– Но я не могу ничего изменить, – скажет она с отчаянием в голосе.

– Почему же не можете? – спросишь ты.

– Просто не могу. Все очень сложно. Я в западне.

– Если бы вы действительно хотели что-то изменить, вы бы взяли и изменили.

– Думаете, я смогу?

Людям – особенно женщинам – необходимо получить разрешение со стороны. Они настолько подавлены базовыми структурами семьи, приличия и ответственности, что не способны действовать самостоятельно. Им требуется внешнее дозволение для реализации собственных желаний. А ведь всего-то и нужно, что шагнуть вперед, отказавшись от привязанности к прошлому.

Ирония ситуации – он записывал эти соображения, вернувшись в дом детства, – не укрылась от Бретуэйта. «Будь у меня лишние пять гиней, я бы потратил их на консультацию с самим собой, – пишет он. – Но у меня нет лишних денег».

Летом 1971 года, когда он писал свою книгу, Агнес Белл заметила в нем перемену. Он стал готовить себе еду, простые, незамысловатые блюда. Он набрал вес. Он по-прежнему пил, но по утрам у него не тряслись руки. Он стал уделять больше внимания гигиене. Он регулярно стирал одежду и развешивал ее сушиться на веревке, протянутой между деревьями во дворе. Если он видел, что Агнес тоже развешивает белье, он всегда ей помогал. Позже, когда Беллы купили стиральную машину, Агнес предложила Бретуэйту отдавать стирку ей, и он не стал отказываться. Взамен он выполнял для нее мелкие работы в саду, по крайней мере, в те дни, когда Роберт был на работе. Иногда, если Агнес надо было сходить в магазин или на почту, она просила «дядю Артура» присмотреть за ее сыновьями.

Временами Бретуэйт так погружался в работу, что даже не слышал, как Агнес окликала его через забор. Но чаще все-таки отрывался от пишущей машинки, закуривал и вполне дружелюбно общался с соседкой. Он рассказывал ей о своем дарлингтонском детстве. Агнес призналась, что вышла замуж за Роберта лишь потому, что забеременела. Он хороший муж и хороший отец, но она его не любит. Она много расспрашивала о Лондоне, где была лишь однажды, в свои восемнадцать лет. Бретуэйт сказал, что в Лондоне полно шарлатанов и что здесь, в провинции, ей будет спокойнее. «Но здесь так скучно, – ответила Агнес. – У меня ощущение, что я сижу в клетке». Бретуэйт сказал, что встречал многих женщин в похожей ситуации. Он спросил, что она будет делать, если клетка откроется. Агнес рассмеялась и сказала, что, наверное, запрет дверь изнутри и останется сидеть на жердочке.

Хотя они с Агнес общались довольно близко, Бретуэйт не пытался к ней подкатывать. Даже когда она призналась, что иногда у нее возникает желание завести любовника, Бретуэйт сказал, что ей никто не мешает его завести, но не предложил свою кандидатуру.

Два или три вечера в неделю Бретуэйт проводил в пивной на Хай-Нортгейт. Он по-прежнему держался особняком, но иногда перекидывался парой слов с другими завсегдатаями заведения. Однажды его пригласили в барную команду по дартсу, где был недобор. Бретуэйт никогда не дружил со спортом, он проигрывал все броски – иногда и вовсе не попадал в доску, – но новые товарищи отнеслись к его проигрышам с пониманием. Он купил в комиссионке подержанную доску для дартса с набором дротиков, повесил ее на заднюю дверь в коридоре и отмерил линию броска. Он тренировался каждый день, по часу утром и вечером. Когда умер один из старожилов «пивной дартс-команды», Бретуэйт был уже достаточно подготовлен, чтобы занять его место. В одном из матчей с командой главных соперников из соседнего паба именно Бретуэйт сделал победный бросок и отпраздновал свой триумф, напоив пивом не только товарищей по команде, но и противников тоже. Брайан Армитедж даже позволил компании сидеть в заведении до утра, что случалось крайне редко. Бретуэйт вернулся домой на рассвете, пьяный в дым, но довольный. «Я уже очень давно не испытывал таких простых удовольствий, – писал он. – Такого чувства товарищества. Меня приняли в компанию мужчин, которые знали меня только по имени и не требовали от меня ничего, кроме способности попасть дротиком по мишени. Я вышел на новый уровень в жизни».

В ноябре 1971 года Бретуэйт отправил Эдварду Сирсу машинописную рукопись книги «Я сам и прочие незнакомцы». Со своим всегдашним высокомерием он не потрудился перепечатать рукопись начисто и не удалил уничижительные замечания в адрес Сирса. Сирс распечатал конверт с содроганием, однако честно прочел новый опус Бретуэйта и даже передал рукопись на рассмотрение одному из коллег, чтобы убедиться, что он сам отнесся к ней непредвзято из-за личного предубеждения против автора. Не желая, чтобы Бретуэйт подумал, что его книге не уделили должного внимания, Сирс выждал полтора месяца и только потом написал ответ. Это письмо от 12 января 1972 года сохранилось в архивах. Отказ принять рукопись к публикации был предельно вежливым, но твердым. После сдержанной похвалы «фирменной дерзости» и «колоритному слогу» Бретуэйта Сирс заключил, что «к сожалению, на нынешнем рынке больше нет спроса на подобную литературу». Поэтому он с благодарностью возвращает рукопись автору.

Бретуэйт, уже разъяренный задержкой с ответом, позвонил Сирсу на следующий день. Сирс устало выслушал вполне предсказуемую гневную речь. Когда Бретуэйт понял, что его бывший издатель