Пройдет время, и позиция духовенства радикально изменится: от разоблачения внушенных дьяволом иллюзий о ведовских шабашах, ночных полетах и превращениях людей в животных церковь перейдет к утверждениям об их истинности. Образ ведьмы, издавна существовавший в народном сознании, будет взят на вооружение учеными людьми и подвергнется последовательной демонизации. Европа вступит в полосу официально санкционированных гонений на ведьм.

Ребенок не привлекает внимания проповедников, устремленного на разоблачение грехов и сосредоточенного на взрослых — людях, ответственных за свои деяния. Необходимо признать, что ребенок в ту эпоху вообще не был предметом того интереса и сочувствия, какими он пользуется в Новое время. Средневековая цивилизация — «цивилизация взрослых» (Ф. Ариес). Что же касается «примеров», то в них упоминания о детях случайны и спорадичны. Отношения между родителями и детьми попадают в поле зрения монаха не ради них самих, а в связи с обсуждением каких-то других, более существенных проблем. Семья как ячейка, создаваемая для воспитания потомства, в «примерах», по сути дела, отсутствует, и это умолчание проповеди об основной социальной клеточке общества — само по себе весьма красноречивое свидетельство. В рассматриваемых нами памятниках домашние образуют обычно пассивный фон, на котором развертывается драма, переживаемая грешником, одиноко стоящим перед потусторонними силами добра и зла. Семья, собственно, лишь муж и жена, и по большей части остается вообще неизвестным, имеется ли у них потомство; как правило, проповедника это не интересует. «Примеры» не принадлежат к числу тех источников, исследование которых удовлетворило бы специалиста по исторической демографии, поскольку ни численный состав семьи, ни половое соотношение детей, ни возраст, в котором люди покидают этот мир, не находят в них освещения. В одном «примере» сообщается, как кельнский епископ спас восьмерых младенцев мужского пола, которых в одну ночь родила знатная матрона, намеревавшаяся их утопить «из стыда» (Klapper 1914, N 56).

С помощью такого рода легенд не восстановить действительной демографической ситуации. Правда, в «примерах» может быть нащупан один аспект, в котором семья в целом, включая жену и детей, выступает более активно: это позиция, занятая ею по отношению к загробному спасению ее скончавшегося главы[165].

Нельзя упускать из виду, что перед нами — специфический литературный жанр, в произведениях которого было бы неосмотрительно искать прямого «отражения» действительных отношений. Хорошо известно, что в средние века, когда не существовало эффективных средств регулирования рождаемости, она обычно была высокой и что поэтому число детей в семьях нередко было довольно значительным. Но вместе с тем чрезвычайно высока была и смертность новорожденных и маленьких детей, и средняя продолжительность жизни оставалась, по сравнению с данными Нового времени, очень низкой. Между тем в «примерах», как и в сказке, обычно упоминается один ребенок, редко несколько, — реальной структуры средневековой семьи по этим памятникам не восстановить. Члены семьи могут быть упомянуты лишь постольку, поскольку того требует развертывание сюжета, и поэтому, как правило, ее численность сведена к минимуму.

Существует, если я не ошибаюсь, лишь одно, но тем не менее ценное развернутое указание в «примерах» на отношение матерей к своим младенцам. Это известный рассказ Этьена Бурбонского о суеверии, обнаруженном им в лионском диоцезе. Посетив местность Новиль неподалеку от Лиона, он встретился с «нечестивым обычаем», которого придерживались местные крестьянки. Они приносили своих больных или слабеньких новорожденных детей в рощу, выросшую на могиле святого Гинефора, о котором этот доминиканец ничего не знал. К его вполне понятному негодованию, выяснилось, что Гинефор — никакой не святой, а… борзая собака, которую некогда похоронил убивший ее по ошибке рыцарь — владелец расположенного поблизости замка, давно уже разрушившегося. Рассказ о гибели борзой, как кажется, имеет некоторое отношение к крестьянскому суеверию, и поэтому рассмотрим его. Однажды, когда нянька отлучилась от колыбели новорожденного сына рыцаря, на младенца напал огромный змей, но ребенка защитил борзой пес, который загрыз змея. Во время борьбы колыбель опрокинулась. Возвратившаяся служанка, видя окровавленную пасть борзой, вообразила, что собака загрызла младенца, и завопила. Прибежал рыцарь и, недолго думая, зарубил пса. Тут же обнаружилось, что младенец, целый и невредимый, преспокойно спит под перевернутой люлькой. Раскаиваясь в опрометчивом убийстве верного пса, рыцарь велел его похоронить и в память о происшествии насадить деревья на его могиле. Такова легенда, сохранявшаяся много времени спустя после исчезновения и семьи господина замка и самого этого замка. Как видим, у крестьян этой местности были причины видеть в святом Гинефоре, за которого они принимали борзую, покровителя новорожденных детей.

Этьен де Бурбон продолжает: крестьяне, наслышанные о благородном подвиге борзого пса, «посещали его могилу, почитая его как мученика». По наущенью дьявола, они обращались к этому «святому» с просьбами о помощи в болезнях и иных нуждах. В особенности усердствовали матери. Они нашли какую-то старуху, совершавшую магические обряды и призывавшую бесов. Развесив детские пеленки на ветвях деревьев, они протаскивали младенцев между ветками, «призывая фавнов», населявших этот лес, чтобы они приняли больного младенца и возвратили им здорового. Затем «матери-детоубийцы», как называет их Этьен де Бурбон, оставляли нагого ребенка, зажигая свечи у его головы, и удалялись на время, пока эти свечи не догорали, так, чтобы не видеть его и не слышать его плача. Не раз, как от многих слышал инквизитор, свечи причиняли ожоги оставленным младенцам, и те погибали. В одном случае волк, или дьявол в его форме, загрыз бы ребенка, оставленного на попечение «фавнов», если бы не подоспела движимая материнской любовью женщина, — таково ее собственное признание. Когда матери вновь приходили к своим детям и находили их живыми, они относили их к ближайшей реке и девятикратно окунали в воду, и у ребенка должно было быть очень крепкое здоровье, чтобы он не скончался тут же или немного погодя. Таков был обряд исцеления новорожденных на могиле святого Гинефора.

Остается добавить, что Этьен де Бурбон, расследовавший это «оскорбительное для Бога и отвратительное суеверие», созвал местное население и обратился к нему с проповедью. «Мы приказали выкопать мертвого пса, срубить деревья и сжечь его останки вместе с этими деревьями». От местных сеньоров инквизитор добился распоряжения, которое угрожало конфискацией имущества у тех, кто осмелился бы собираться на этом месте для отправления нечестивого культа и колдовских обрядов (ЕВ, 370).

Этот «пример» недавно стал предметом всестороннего исследования Ж.-К. Шмитта[166]. Помимо исключительного интереса, который представляет сочетание магического ритуала с легендой, «пример» важен и как свидетельство материнской любви к новорожденным, озабоченности слабым здоровьем многих из них и магической практики, заменявшей медицину в деревне. По словам Этьена Бурбонского,