потому что необъятные просторы, невежество народа и этническая разобщенность веками задерживали революцию. В отличие от Глинки и Шишкова, он считал старую Русь «варварской». Петр I оставил Россию «страною не цивилизованной на европейский лад, но дикой; но это была страна девственная, которую ее правители могли направить в ту или другую сторону» [Рунич 1901, 5: 388]. Однако монархия подорвала религиозные основы, и весь народ претерпел нравственный упадок. Русские, заключал Рунич, никак не готовы к самоуправлению, потому что крестьяне слишком невежественны, европеизированное дворянство развращено и политически ненадежно, и в целом «русский народ еще не вышел из детства. С ним еще нельзя говорить о свободе» [Рунич 1901,3:626].

Рунич, таким образом, отрицал позитивные начинания как современных ему консерваторов, так и реформаторов и занимал некомфортное промежуточное положение между этими группами. Шишков, которого он считал претенциозной и невежественной посредственностью, и его последователи отдавали должное достоинству народа, а Рунич испытывал к нему лишь презрение. Реформаторы стремились установить гражданское равенство и власть закона, а Рунич не видел необходимости в коренных переменах и считал их невозможными и даже нежелательными. Следуя логике историзма, принятой большинством западных консерваторов и свойственной также Александру Стурдзе, он писал: «Конституции не даются и не берутся силою; они должны созреть и появиться на свет своевременно» [Рунич 1901, 2: 350]. А это время, полагал Рунич, хотя и писал это около 1850 года, в России еще не пришло.

Он выступал за политику пассивного сдерживания как проявлений дикости бедняков, так и морального разложения элиты. Эта задача падала на религию – сферу, в которой Рунич не разделял ни убеждения традиционалистов в истинности православия, ни веры Попова во всемогущество Евангелия. К тому же, в отличие от Стурдз, он не был и большим почитателем Александра L Даже масонство в той форме, в какой оно возродилось после 1801 года, не находило у него одобрения: ему казалось, что лидеры движения несведущи в масонском учении, а во время собраний «братья-масоны <…> внимательны только к тому, чтобы их стаканы не пустели» [Рунич 1901, 4: 158]. Редким исключением была ложа Лабзина, вспоминал он, продолжая преклоняться перед идеалами масонства – в отличие от их реального воплощения. Одним словом, мировосприятие Рунича было пессимистичным, а настроение подавленным. Испытывая одновременно и свойственное европейцам презрение к русским народным массам и наследию допетровской Руси, и присущее российским консерваторам недоверие к европеизированным аристократам, он не мог найти ни общественного класса, ни идеологии, которые давали бы надежду на будущее. Единственным местом, где он чувствовал себя в своей тарелке, было мистическое крыло масонства, в котором культивировались европейская культура, аристократические манеры и дух христианского братства. Однако это окружение не могло подготовить его к активному участию в русской жизни с ее вековыми проблемами. Пока он занимал пост московского почт-директора, его стерильная реакционность оставалась незаметной. Но когда его назначили попечителем Санкт-Петербургского учебного округа, его убеждения стали играть важную роль[406].

Противники масонов и религиозных реформ отнеслись к Библейскому обществу с недоверием с самого начала. Их война против него составляла суть взаимоотношений между различными направлениями консерватизма после 1815 года. В первый же год по вступлении в общество Рунич непреднамеренно подтолкнул их к этим сражениям, потому что распространение неправославных религиозных трудов давало в руки противников Российского библейского общества оружие против него, – ведь многие, как предупреждал Попов, подозревали общество в «мартинизме». Первым врагом на пути Рунича оказался Ростопчин, чей консерватизм выражался в идеализации «регулярного государства». Он был нетерпим к объединениям доброхотов, вдохновленных западными идеями и представлением о собственной значительности, и уже продемонстрировал свою власть и крутой характер, незаконно выслав из Москвы Ключарева – начальника Рунича.

Ростопчин предупреждал, даже после поражения Франции, об опасности «слишком сильного впечатления от прошлых успехов» Наполеона, которое «поддерживается энтузиастами, т. е. иллюминатами, мартинистами и раскольниками» [Переписка императора 1893: 208][407]. Библейское общество представлялось ему одной из таких организаций, и он писал министру полиции: «В сем заведении я пользы никакой не предвижу», поясняя, что обеспеченные люди уже имеют Библию, а неграмотным она бесполезна [Дубровин 1882: 498–499][408]. Рунич обратил на себя его внимание, потому что возглавлял московскую ветвь Российского библейского общества, а может быть, и потому, что любой почт-директор, не находящийся у него под каблуком, казался генерал-губернатору потенциальной угрозой. Той осенью Ростопчин писал царю, что в Москве есть «недоброжелатели правительства, люди во всем сомневающиеся», к которым он причислил и Рунича. «Они охотно выслушивают всякие нелепости, прибавляют к ним свои измышления и приплетают свои собственные сомнения к глупым россказням других». Одному из них Ростопчин «намылил голову», а Рунич, по его словам, был при этом «встревожен несколько за себя» [Переписка императора 1893: 200][409]. Когда в сентябре 1813 года Рунич получил разрешение на публикацию перевода религиозного сочинения, выпущенного Лондонским обществом по распространению религиозной литературы, Ростопчин отреагировал в марте следующего года, приказав конфисковать все непроданные экземпляры, чем он вновь нарушил закон, поскольку цензура относилась к компетенции Министерства народного просвещения. Он утверждал, что книга противоречит догмату православия, касающемуся таинства крещения, и вызвала опасные волнения среди старообрядцев. Учитывая, что Рунич и его отец проявляли к ним симпатию, связь Рунича со старообрядцами не казалась невероятной[410].

Действия Ростопчина вызвали бурю протеста, обнаружившую как силу Библейского общества, так и пределы его возможностей. Рунич обратился к Голицыну, своему начальнику по Российскому библейскому обществу, а попечитель Московского учебного округа (главный цензор), фанатичный розенкрейцер, подал жалобу своему начальнику – министру народного просвещения. Митрополит московский информировал Голицына (как обер-прокурора Святейшего Синода), что находит содержание книги Рунича соответствующим учению церкви. Возглавлял список официальных лиц, защищавших Рунича, влиятельный Козодавлев, который также встал на сторону своего сотрудника [Мельгунов, Сидоров 1914–1915,2: 155–158, 202][411]. Однако Голицын, хотя и подтвердивший Руничу, что трактат не вызывает возражений со стороны церкви, не стал делать на этом упор, излагая дело императору. Вместо этого, солидаризируясь с предостерегавшими Рунича Козодавлевым и Поповым, он подчеркнул, что Российское библейское общество никоим образом не связано с Лондонским обществом по распространению религиозной литературы (Ростопчин пытался их связать) и публикует только священные книги[412]. Очевидно, Голицын опасался влияния консервативных православных кругов и надеялся уберечь Российское библейское общество от их нападок. Рассмотрение дела затянулось, так как Александр находился в Европе и занимался вопросами внешней политики. В сентябре 1814 года Ростопчин был снят с должности, и Рунич мог радоваться тому, что наконец «страх ссылок, кнутов и виселиц исчез!»[413] Через несколько