России, предвосхищали Чаадаева (если не учитывать прокатолических симпатий последнего) [Чаадаев 1991, 1: 88–96, passim] и славянофилов. Отсюда следует, что эти мыслители были не просто подхвачены романтическим течением, распространившимся по всей Европе в 1820-е, 1830-е и 1840-е годы, но и продолжали независимую и четко сформулированную русскую традицию. Другой проблемой, писал Стурдза, было то, что нравственное и духовное развитие русских оказалось в тупике из-за крепостничества, которое, подобно деспотизму, развратило и хозяев, и рабов и с которым надо покончить. И наконец, он прямо обращался к монарху, доказывая, что адекватной структурой современного государства является конституционная монархия с постоянными «основополагающими» законами и парламентом, выполняющим консультативную функцию [Sturdza 1858–1861, 3: 79–81][420].

Таким образом, Стурдза не был реакционером, вздыхавшим о талейрановской «сладкой жизни» при старом режиме, и не испытывал ничего кроме презрения к Меттерниху и всем прочим, кто, по-видимому, желал его восстановить. Напротив, он вместе с Глинкой и французскими радикалами конца XVIII столетия тревожился о порочном, с точки зрения морали, общественном устройстве и питал надежду на духовное возрождение общества и излечение человечества от исторических недугов. Он надеялся, что этой цели можно достичь путем разумного сочетания свободы, принуждения и просвещения – причем все это должно было осуществить государство, действующее от лица народа и во имя того, что Робеспьер назвал бы «добродетелью». Эта высокая миссия возлагалась на Александра I, а хартия, закрепляющая это положение, – Священный союз, – обязывала подписавших ее (то есть крупнейших европейских монархов) действовать во внутренних и международных делах согласно евангельским принципам.

По мнению Стурдзы, некоторые страны были подготовлены к тому, чтобы справиться с этой задачей лучше других. Он полагал, что аграрные общества по своей природе превосходят индустриализованные в нравственном отношении и что менее «развитые» общества здоровее, гармоничнее и политически стабильнее. Помимо России Стурдза видел убедительное свидетельство этому на примерах Испании и Греции. Он не мог не отметить черты сходства между католической Испанией, любимой им Грецией и Россией: славное прошлое, экономическую отсталость, высокомерную снисходительность со стороны прочих европейцев и горячий патриотизм с оттенком религиозности, исторически сформированный положением стран как аванпостов христианства на границе с мусульманским миром. Не было случайным совпадением и то, что Россия и Греция не поддались революционной лихорадке до 1815 года, и что Россия и Испания – «два религиозных народа» – нанесли поражение Наполеону [Sturdza 1858–1861, 4: 162–209; Стурдза 1834: 156, 168–170][421].

К Великобритании Стурдза, подобно многим европейцам, относился одновременно с холодным восхищением и глубинной неприязнью[422]. Его отталкивала внешняя политика этой страны. В своих воспоминаниях Стурдза обвинял Лондон в том, что он стремится в первую очередь к своему главенству на море, а не к сотрудничеству с другими великими державами, он осуждал английские коммерческие круги за поддержку мятежников в Испанской Америке и обличал Британию (и Францию) как центры подпольной революционной деятельности, расшатывающей порядок в Европе. Самый яростный его упрек был вызван тем фактом, что после 1821 года Лондон использовал для осуществления своих циничных планов греков. Он хвалил британскую систему правления за то, что она обеспечивала стабильность и свободу, но приписывал этот успех консервативным ценностям, сохранившимся в английском обществе, а также выгодному географическому положению страны, и подчеркивал, что ее система не может служить моделью для других обществ, потому что развивалась в течение столетий и в уникальных условиях. На него производила впечатление религиозность британцев, но он с подозрением относился к их протестантизму, тогда как его восхищение их торговыми отношениями меркло перед негативной моральной оценкой общества с преимущественно городским населением. За фасадом благочестивого и разумного правления в Британии Стурдза чувствовал социальную напряженность, политический разброд, ересь и склонность манипулировать другими странами [Sturdza 1858–1861, 4: 83][423].

Понятно, что к Франции Стурдза относился с неизменной враждебностью. Но даже при этом он все-таки предпочитал родину революции и Наполеона бывшим британским союзникам России. Этот парадокс можно объяснить несколькими причинами. Стурдза принадлежал к общеевропейской аристократической культуре, Меккой которой был Париж. Почти все официальные бумаги и собственные сочинения написаны им по-французски; его воспитателем в детстве был француз, и английского языка он не знал. Он бывал во Франции, но никогда – в Англии, в кругу его общения были французы и не было англичан, он был гораздо лучше знаком с французской литературой, чем с английской. Католичество было ближе к православию (и меньше ассоциировалось с рационализмом), чем протестантизм, особенно «Пробуждение» начала XIX столетия. Как и российское правительство, Стурдза полностью поддерживал режим Бурбонов и чувствовал интеллектуальное родство с такими французскими мыслителями, как Шатобриан[424]. В сравнении с этим британская политика и образ мыслей были для него terra incognita. Наконец, Франция была более открыта для дипломатического влияния России, чем Англия. Английское правительство вызывало антипатию у Александра I, Каподистрия тоже отдавал предпочтение более тесным связям России с Францией. Возможно, поэтому Стурдза охотнее прощал грехи французам, чем англичанам.

Ни с одной из неправославных стран Стурдза не чувствовал такого родства, как с Германией. Большая часть путешествий приводила его туда; его вторая жена была немкой; Роксандра (фрейлина русской императрицы немецкого происхождения) вышла замуж за немца и некоторое время жила в Германии; Карл фом Штейн и Франц Баадер были его друзьями. В Германии еще держался старый режим, и консервативная интроспективная набожность, свойственная Александру I и Стурдзе, была распространена там больше, чем где-либо еще в Европе. Даже политическая раздробленность Германии ему нравилась, потому что она позволяла полнее проявиться духовному разнообразию народа, чем в централизованных Англии и Франции [Стурдза 1847: 38; Sturdza 1858–1861,3: 249,228][425]. Эта романтическая идеализация природной непосредственности немцев в некоторых отношениях показательна для мышления Стурдзы. Как российский и греческий патриот он полагал, что народы должны утверждать свою культурную идентичность, не допуская диктата иностранцев, и что «народ», особенно крестьяне, ближе к природе, Богу и истине, чем более развращенные жители городов. Он критиковал как единовластие пап, так и реформы Петра [Sturdza 1858–1861, 2: 174–182], потому что любая «железная рука» – царская, папская или революционная – грубо вмешивается в устройство мира, каким его создал Бог. Уважать естественное разнообразие общественных структур и классов, местных культур и традиций означало для него уважать труд Господа.

После 1815 года он писал статьи и памфлеты в защиту Священного союза как участник развернутой Каподистрией пропагандистской кампании (Нессельроде сомневался в пользе этих методов), организаторы которой платили неофициальным заграничным «литературным агентам» для благоприятного освещения в прессе российской политики. Эта деятельность выявила полемическое искусство Стурдзы; он очень убедительно излагал позицию