Шрифт:
Закладка:
Ибо на вербальном уровне говорить об искусстве очень и очень сложно.
Когда поэт Осип Мандельштам (см. модуляцию 3А) написал стихотворение «Silentium» (что в переводе с латыни означает «Молчание»), то ему удалось выразить мысль о первооснове музыки в строительстве мироздания. Здесь слева – стих, а справа – мои комментарии.
Прошу прощения, что я позволил себе прокомментировать этот стих. Те, кому это не нужно, – не читайте того, что я написал справа. Но перед вами – путь вверх по ступеням от вербальности через поэзию к музыке.
И чем выше по ступеням пирамиды, чем ближе мы к Музыке сфер, тем большую немоту мы обретаем.
Именно поэтому мы вербально не готовы определить отличие красоты собора в Милане от собора в Севилье.
Посмотрите на изображения этих двух соборов и вспомните еще раз о том, что архитектуру называют «застывшая музыка». Ведь из всех искусств она к музыке ближе всех.
Зная это, мы можем только смотреть, рассматривать, задирать вверх голову, восклицая от восторга. Участится наше дыхание; быть может, мы, как Мандельштам (см. в модуляции к Пастернаку), глядя на Нотр-Дам в Париже, почувствуем, что мы тоже должны создать в жизни что-нибудь подобное.
Но чем внимательней, твердыня Notre Dame, (по-русски читается «Нотр-Дам»)
Я изучал твои чудовищные ребра,
Тем больше думал я: из тяжести недоброй
И я когда-нибудь прекрасное создам.
Видите? Поэт создал поэтическую мысль.
Но и в ней нет вербальных определений того, как выглядит собор.
Поэт передал энергию, рожденную в его душе созерцанием собора. Причем, заметьте, эта энергия вызвала к жизни чувство творческой зависти.
Искусство – это энергия.
Творческая энергия.
Чувство любви всегда сильнее слова и понятия «любовь».
Энергия же любви – это сфера, не поддающаяся ни словесному, ни даже понятийному определению.
Ибо если чувство – внутри чувствующего, то энергия, рожденная этим чувством, направлена вовне и способна даже на планетарные преобразования.
Поэтому музыка (которая одновременно и чувство, и энергия), попадая в готовую для восприятия человеческую душу, обладает огромной преобразующей силой.
И то, что мы, люди на планете Земля, достигли такого уровня, что сумели выразить чувства и энергию при помощи музыки, – наше величайшее достижение. Достижение Разума. И Духа.
Стараясь определить, О ЧЕМ МУЗЫКА, мы этим самым попытались свести ее к вербальным (речевым) понятиям и таким образом уменьшить ее значение.
Но на начальном этапе постижения музыки мы вынуждены искать какие-то параллели в вербальном мире, чтобы, познав, затем отказаться от всяких аналогий.
Ибо высшая стадия восприятия музыки – это стадия пластическая.
Но как хорошо, что у нас есть очень интересный вид искусства – поэзия.
То есть, как мы условились, полпути между обыденной речью и неизреченной энергией.
Можно ли найти в ней хоть какой-то эквивалент второй части бетховенского фортепианного концерта?
Давайте попробуем. Для этого я выбрал еще одно стихотворение, представляющее русскую поэзию начала XX века. Всегда испытываю неимоверное чувство гордости за то, что наша страна обладает поэзией столь мощной энергетики.
Мне очень хотелось бы перевести такие стихи на другие языки, дабы открыть поэзию подобного уровня любителям поэзии других стран.
Но я отдаю себе отчет в том, что перевести стихи ТАКОГО МАСШТАБА невозможно. Ибо будет потеряно 90 процентов поэтического смысла.
Это как раз тот случай, когда при переводе можно передать вербальный уровень.
А все, что делает этот стих явлением подлинной поэзии, переводу не подлежит.
Н. Гумилев
Из сборника «Жемчуга»
ВОЛШЕБНАЯ СКРИПКА
Валерию Брюсову
Милый мальчик, ты так весел, так светла твоя улыбка,
Не проси об этом счастье, отравляющем миры,
Ты не знаешь, ты не знаешь, что такое эта скрипка,
Что такое темный ужас начинателя игры!
Тот, кто взял ее однажды в повелительные руки,
У того исчез навеки безмятежный свет очей,
Духи ада любят слушать эти царственные звуки,
Бродят бешеные волки по дороге скрипачей.
Надо вечно петь и плакать этим струнам, звонким струнам,
Вечно должен биться, виться обезумевший смычок,
И под солнцем, и под вьюгой, под белеющим буруном,
И когда пылает запад, и когда горит восток.
Ты устанешь и замедлишь, и на миг прервется пенье,
И уж ты не сможешь крикнуть, шевельнуться и вздохнуть, —
Тотчас бешеные волки в кровожадном исступленье
В горло вцепятся зубами, встанут лапами на грудь.
Ты поймешь тогда, как злобно насмеялось все, что пело,
В очи глянет запоздалый, но властительный испуг.
И тоскливый смертный холод обовьет, как тканью, тело,
И невеста зарыдает, и задумается друг.
Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ!
Но я вижу – ты смеешься, эти взоры – два луча.
На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ
И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!
Я предложил вам, друзья, один из замечательнейших стихов русской поэзии – стихотворение Гумилева (модуляция 3Б) «Волшебная скрипка».
Но вы, наверное, удивлены?
Только что говорили об Орфее и Эвридике, о богинях судьбы, о судьбе самого Бетховена.
И вдруг я предлагаю стих (как часто в шутку говорят) «из другой оперы».
Стих не о пианисте, а о скрипаче. О каких-то волках, чудовищах. О «страшной смерти скрипача». При чем же здесь музыка Бетховена?
Я знаю, что наиболее творческие из читателей быстро поймут, в чем дело.
Если бы я привел в пример какой-нибудь из стихов об Орфее или о страдающем и борющемся с жестокой судьбой Бетховене, то совершил бы непоправимую ошибку: я превратил бы музыку в иллюстрацию стиха. Или, наоборот, стих стал бы разъяснять музыку.
В этом случае и стих, и музыка предельно упростились бы в нашем восприятии. А следовательно, навсегда погибли бы для нас с вами.
Но я показал стихотворение, которое не разъясняет и не иллюстрирует музыку, а находится НА ТОЙ ЖЕ ВОЛНЕ, что и музыка Бетховена.
Ведь восприятие музыки – это не количество информации о ней, а качество нашего с вами
эмоционального (чувство),
пластического (объем и движение линий)
и духовного (энергия)
контакта с ней.
А теперь – самое время вернуться к стихотворению Пастернака, удивиться, что оно находится на одной волне со стихотворением Гумилева,
