– Ясно, – сказал Грэм.

Бросив комок из простыней на пол, он вернулся в спальню. Дверь распахнулась, и оглушительно ревущий ветер разворошил комок; мелькнула бледная плоть. Вайолет охватил жуткий страх, что спора оживет и снова проскользнет к ней внутрь. Она не могла этого вынести. Она отвернулась к стене.

Грэм вернулся, держа в руках банку, в которой она готовила настойку пижмы. Вайолет чувствовала ее густой приторный запах. Он вынес банку и простыни в сад. Вайолет слышала первый шелест дождя по крыше, смотрела, как он просачивается через дыру в потолке. Ей хотелось выйти и постоять в саду под этим дождем, чтобы смыть с себя все это, но у нее не было сил двигаться. Ее голова свесилась на грудь. Темнота обступила ее.

Когда Грэм вернулся, волосы у него были мокрыми, а одежда забрызгана грязью.

– Я похоронил это, – сказал он. – Ребенка.

Он говорил, не глядя на нее, счищая грязь со своих рук.

– Спасибо, – сказала она, хотя было бы лучше, если бы он не добавил слово «ребенок». Грэм кивнул.

Он принес кастрюлю с водой, ветошь и чистую ночнушку из чемодана в спальне.

– Я оставлю тебя, чтобы ты вымылась, – сказал он, выходя из комнаты. – Позови меня, когда смоешь с себя эту грязь.

Я похоронил ребенка.

Вайолет подумала, а смоет ли она с себя эту грязь хоть когда-нибудь?

Шатаясь, она поднялась на ноги и сняла запятнанную ночнушку. Кровь так прилипла к ногам, что ей казалось, она сдирает ее вместе с кожей. Ее зрение затуманилось, и она оперлась на спинку стула. Она вытирала тряпкой бедра и смотрела, как кровь водянистой струйкой стекает по ногам, пачкая пол. Ей показалось, что сквозь ветер, завывающий в деревьях, она услышала ворону. А затем шум двигателя. Машина.

– Вайолет, – окликнул ее Грэм. – Быстрее. Одевайся. Они здесь.

47

Кейт

Кейт сидит на чердаке уже несколько часов.

Порой бывало так тихо, что Кейт начинала надеяться, что Саймон сдался, перестал ее ждать и ушел. Но вдруг: зловеще медленные шаги вниз по коридору. Конечно, он не сдастся. Он никогда не позволит ей уйти. Никогда не позволит им уйти.

Это худшие моменты – когда страх отступает, только чтобы снова стиснуть ей сердце холодным кулаком. Но пока Кейт перелистывает истончившиеся страницы рукописи Альты, пока она читает эту историю, которая случилась несколько веков назад, но которая так близка ей, – внутри нее разгорается гнев.

Дождь еще идет, громко барабаня по крыше, будто призывая к бою. Она дочитала рукопись. И теперь знает правду. Об Альте Вейворд. И о тете Вайолет. О себе и о своем ребенке.

Правда. Кейт чувствует, как она растекается по телу, закаляя кости.

Это наша дикая сущность дала имя нашему роду.

Многие годы Кейт чувствовала, что она другая. Не такая, как все. Теперь она знает, почему.

Дождь становится сильнее. Но он звучит как-то не совсем правильно: вместо ритмичного постукивания – хаотичные, слишком тяжелые для капель звуки. Плюх. Плюх. Плюх. Как будто на крышу падают сотни твердых предметов. И еще слышен какой-то скребущий звук. Сперва Кейт думает, что это ветер, что это ветки скребут по черепице. Она прислушивается. Крышу не скребут, но царапают. Когти. Хлопают крылья. Кейт чувствует их, эту неистовую, разрастающуюся стаю. Птицы.

Конечно. Ворона, что была здесь, с тех самых пор, как она приехала сюда. В камине. На живой изгороди, на платане, наблюдая. Та же ворона провела ее через лес после аварии. Ворона с отметинами.

Кейт больше не боится. Ни птиц, ни Саймона.

Она вспоминает, как он издевался над ней: как бил ее, как использовал ее нежелающую того плоть, как будто она существовала ради его удовольствия. Как заставлял ее чувствовать себя ничтожной и никчемной.

Но она не такая.

Ее кровь излучает тепло, нервные окончания покалывает. Зрение становится острее и четче, несмотря на темноту, звуки настолько близки, будто рождаются прямо в ее черепе.

Птицы на крыше принимаются чирикать и каркать. Кейт представляет птиц: сплошную пернатую массу, накрывшую дом.

Она благодарит и приветствует их. Кладет руку на живот.

Я готова. Мы готовы.

Она слышит вскрик Саймона внизу, и знает, что он тоже увидел их.

Время пришло. Сейчас или никогда.

Кейт открывает люк.

48

Альта

Я была очень занята в те последние месяцы 1618 года. Когда листья на деревьях покраснели, покраснело и небо: явилась огромная комета, рассекшая звездное небо кровавым мазком. Мама часто читала звезды, и мне было интересно, что бы она сказала, если бы увидела красное небо, и могло бы оно рассказать ей о том, что произойдет?

Осень уступила дорогу зиме, и деревню охватила лихорадка. Казалось, половина жителей обратилась к доктору, а другая половина, у которой не было денег на пиявок, обратилась ко мне. В каждом отмеченном лихорадкой лице – в глазах, остекленевших от боли, в красных пятнах на горячих щеках – я видела Анну Меткалф. И свою маму.

Любая ошибка могла стоить мне жизни.

Поэтому я не спала по полночи: или охлаждала лоб у постели больного, или трудилась дома, приготовляя настойки и микстуры на следующий день. Пальцы пропахли пиретрумом: я изрубила и измельчила так много цветков, что, казалось, он навсегда впитался в кожу. Я так уставала, что засыпала, едва моя голова касалась тюфяка. Мне даже не снились сны.

Насколько я знала, ни Грейс, ни ее муж не болели, но даже если бы они заболели, они бы послали за доктором Смитсоном. Каждое воскресенье они приходили на службу, и хотя скамьи той зимой были практически пустые – так много людей болели, я все равно садилась как можно дальше. Я не вслушивалась в проповедь, и голос преподобного Гуда превращался в тихий гул, слова сливались, а я следила за рыжими завитками Грейс, которые подрагивали, когда она склоняла голову в молитве.

Я подумала о том, придерживается ли Грейс старых традиций, как и ее отец? Молится ли она деве Марии об избавлении? Хотя я сомневалась, что дева Мария – которой не пришлось чувствовать на себе мужское тело – могла бы избавить Грейс от ее мужа.

Она выглядела как обычно. Белое лицо с отрешенным выражением, склоненная голова. Никаких следов, насколько мне было видно, но я помнила, что она сказала мне. Что он старается не задевать лицо. Я не могла не думать о