кладбища. Вместо этого кости женщин Вейворд покоились в лесах или на холмах: там, где наша плоть становилась пищей цветам и растениям, а деревья оплетали своими корнями наши скелеты. Нам не нужны были надгробия с выбитыми в камне именами как доказательство того, что мы существовали.

Все, что нам было нужно, – вернуться к дикой природе.

Это наша дикая сущность дала имя нашему роду. Мужчины – вот кто дал нам его в те времена, когда язык был таким же юным, как росток, только что показавшийся из земли. Вейворд – непокорные – так они называли нас, когда мы не хотели кланяться, не хотели покоряться их воле. Но мы научились носить это имя с гордостью.

Потому что наша сущность всегда была даром, сказала она. До сей поры.

Мама рассказала мне о других женщинах, по всей стране – как тех, о которых рассказала пара из Клитеро, как Девисы и Уиттлы, которые погибли из-за этого дара. Или всего лишь из-за подозрений, что он у них был. Женщины Вейворд жили в безопасности в Кроус-Бек последнюю сотню лет и все это время врачевали ее жителей. Мы принимали их в этот мир и держали за руку, когда они покидали его. Мы могли использовать наши способности, не вызывая больших подозрений. И люди были благодарны нам за этот дар.

Но наш второй дар – та самая связь со всеми живыми существами – гораздо более опасный, сказала она. Женщины погибали – на костре или на виселице – за то, что водились с животными, которых ревнивые мужчины назвали «фамильярами». Именно поэтому ей пришлось прогнать свою ворону, которая много лет делила с нами кров. Мамин голос дрогнул, когда она говорила об этом.

И тогда она взяла с меня обещание, что я не буду использовать этот второй дар, эту нашу дикую сущность. Я могла пользоваться навыками врачевания, чтобы прокормиться, но я должна была держаться подальше от живых существ – от мотыльков, и пауков, и ворон. А иначе я рискую потерять жизнь.

Она сказала, что, возможно, когда-нибудь наступят безопасные времена. Когда женщины смогут ходить по земле, ярко светясь от силы, и их не убьют за это. Но до тех пор я должна скрывать свой дар и держаться самых темных уголков этого мира, будто жук в почве.

Если я послушаюсь, может быть, я выживу. И проживу достаточно долго, чтобы продолжить нашу линию, чтобы взять от какого-нибудь мужчины его семя – и не более. Ни его имя, ни любовь – все это будет риском разоблачения.

Тогда я не знала, что она имеет в виду под словом «семя», потому что я считала, что семя – это то, что кладут в землю, а не в женщину. Я представила следующую девочку Вейворд, которая однажды вырастет внутри меня и придет в жизнь подобно цветку.

Три года спустя, умирая той ужасной ночью, когда пара имевшихся свечей не могла развеять темноту, поглотившую нашу комнату, с последним вздохом мама напомнила мне о данном обещании.

Я долго соблюдала ее наказ. Но в тот день, поговорив с Грейс по дороге с рынка, я в первый раз почувствовала желание поступить вопреки ее словам. В первый раз почувствовала желание нарушить обещание.

46

Вайолет

«Вайолет» – снова сказал голос. Он в самом деле звучал как человеческий. Может, у нее галлюцинации, ведь терять столько крови опасно? Раздался стук. Она подняла взгляд. И увидела (или, по крайней мере, подумала, что увидела) лицо в окне. Бледное и круглое, в обрамлении рыжих волос.

Она открыла заднюю дверь, и на фоне сада возник силуэт Грэма. За его спиной на ветру колыхалось темно-красное море дремлика.

– Господи, – сказал Грэм. Он смотрел на ее ночнушку, на черное пятно, расцветшее между ног. Вайолет хотелось убежать от него и спрятаться, как прячется смертельно раненное животное. Грэм что-то говорил, но она не понимала ни слова. Она видела, что его губы шевелятся, и знала, что при этом формируются какие-то звуки, но они будто проплывали мимо, прежде чем она успевала ухватить их, будто пушинки от одуванчика.

Грэм вошел внутрь.

– Бога ради, Вайолет, – сказал он. – Сядь.

Он взял со стола свечу и в ее мерцающем свете с мрачным видом направился в спальню.

– Не ходи, – слабо сказала Вайолет, но уже было поздно.

– Господи Иисусе, – повторил он.

Раздался шорох, и Грэм показался снова, держа перед собой ком окровавленных простыней. У него был такой бледный и виноватый вид, будто он несет что-то мертвое. Вайолет вспомнила, что он несет что-то мертвое.

– Я не хочу на это смотреть, – сказала она.

– Мы должны закопать это, – сказал Грэм. Он немного постоял, глядя на нее. – Я нашел твою записку, – продолжил он. – Я был в твоей комнате, искал свой учебник по биологии. Записка торчала из той книги сказок, которую ты так любила.

– Братья Гримм, – тихо сказала Вайолет.

Грэм кивнул.

– Затем Отец сказал мне, что вы с Фредериком помолвлены. Но после того, как я прочитал про… прочитал записку, я знал, что ты не хочешь выходить за него замуж. Я хотел навестить тебя в Уиндермире – в санатории, – удостовериться, что ты в порядке. Но вчера вечером Отец в своем кабинете разговаривал по телефону, и я услышал… он говорил о тебе с доктором Рэдклиффом. И он… продиктовал ему этот адрес, поэтому сегодня я сказал Отцу, что пойду прогуляюсь… а сам пришел сюда.

Рассказывая все это, Грэм оглядывал тусклую комнату с низким потолком.

– Бог весть что за место, – сказал он.

Вайолет ничего не ответила, но в животе зашевелился ужас. Отец разговаривал с доктором Рэдклиффом… дал ему этот адрес… она понимала, что это нехорошо, но не могла сообразить, почему это так плохо. Ее мозг был студенистым, как слизняк, точно так же, как тогда в лесу с Фредериком, после выпитого бренди. Перед тем, как он…

– Вайолет, что случилось с ребенком? – спросил Грэм тихо. – Ты что-то сделала? Что-то, чтобы ребенок вышел?

– Вызов регул, – сказала Вайолет.

– Вайолет, ты меня слышишь? Ты должна рассказать мне, если ты что-то сделала. Доктор Рэдклифф сегодня приедет сюда. Они встречаются здесь с Отцом. Они могут приехать в любую минуту. Если ты что-то сделала… расскажи мне. Нам нужно избавиться от улик. Это преступление, Вайолет. Они могут упечь тебя до конца жизни.

Ужас в животе зашевелился снова.

– Цветки пижмы, – сказала она. – Перед применением настаивать в воде пять