Все более усиливался национальный характер и терялся интернационализм христианства. Православная церковь все еще именовалась вселенской (кафолической – только разница в орфографии от католической), но это свойство не выпячивалось и огромное большинство православных и не подозревает, что, в сущности, они тоже католики. Напротив, антагонизм православных к католикам и католичеству все время усиливался и дошел прямо до предела, причем в чрезвычайно широком диапазоне в смысле культурности. На низшем уровне мы имеем такое выражение неодобрения православных названому Димитрию[131].

Что он с чертом хлеб-соль водит

В церковь Божию не ходит,

Католицкий держит крест

И постами мясо ест.

Держание „католицкого креста“ приравнивается к дружбе с самим дьяволом.

Ну а на высшем – слава России, Ф. М. Достоевский, и в „Дневнике писателя“, и в „Легенде о великом инквизиторе“ рассматривает католичество как полностью утерявшее христианский дух, говорит о каком-то католическом заговоре. Христианин Достоевский видит сучок в глазу брата своего (несомненное обмирщение католической церкви в период ее могущества в связи со светской властью папы) и не видит бревна в собственном глазу: полное подчинение церкви государству, то, что называется цезаропапизмом. Это было ясно не только многим передовым мыслителям но даже таким правым епископам как Евлогий[132], который различал истинно православных, для которых интересы церкви стоят на первом месте от „русских римлян“, для которых церковь есть только орудие государства; к ним он причислял, например, К. И. Победоносцева, дружившего с Достоевским, с которым его сближал и римский дух (этатизм) Достоевского, подвергнутый блестящей критике Мережковским в его „Пророке русской революции“[133]. И этот римский дух тяготеет и над современностью, несмотря на колоссальный политический катаклизм.

„О святая (ныне безбожная) Русь, не скоро ржавчину татарскую ты смоешь“.

То, что цезаропапизм не связан органически с православием, станет ясным, когда мы подумаем о судьбе католической страны Испании. Как в России, церковь сыграла огромную идеологическую роль в борьбе с магометанами, в данном случае маврами. В результате – практическое исчезновение культурной роли церкви и те ужасы инквизиции, которые инкриминируются всему католичеству. Настоящего цезаропапизма не получилось, так как церковь осталась интернациональной, но получилось такое сращение светской и духовной власти и такое фактическое подчинение целей церкви правительству, которое чрезвычайно напоминало положение в далекой России и имело аналогичные последствия возникновения резкого антиклерикализма и антирелигиозности среди интеллигенции. Этот резкий антагонизм имел трагические последствия и в значительной мере обусловил эксцессы последней гражданской войны и торжество Франко. Как будто сейчас идет очистительный процесс и католичество Испании начинает становиться в оппозицию деспоту, сумевшему использовать католические настроения испанцев (и не только испанцев) для обоснования своего деспотизма». «Но, – продолжает далее Натан свой разговор с Саладином, – в первых трех критериях я или оставил вопрос нерешенным, или дал предпочтение магометанской и христианской религии. Значит ли это, что моя религия, иудейская, потерпела полное поражение в соревновании с остальными, и тогда чем же объясняется, что мой народ сохранил свою индивидуальность, несмотря на многовековые преследования? Тут вступает в силу четвертый критерий, и я склонен думать, что по этому критерию иудейская религия не имеет соперников. Этот критерий – уважение к книге, знанию, учителю. В Талмуде сказано: „Если твой учитель и твой отец окажутся в тюрьме, постарайся добиться освобождения сначала учителя, а потом отца, так как отец дал тебе жизнь, а учитель научил тебя мудрости“.

Ученость Талмуд ставит даже выше преданности вере. Один из учителей рабби, потерял веру: кажется трудно придумать для верующего более страшное преступление. И однако другие талмудисты рассуждают: „не может быть, чтобы столь выдающийся ученый попал в ад за свое вероотступничество“. Ученик вероотступника остается верным своему учителю и молится на его могиле за учителя и, наконец, получает знак с неба, что его молитвы услышаны и учитель прощен. Как и в других религиях, среди иудеев не было единодушия в решении определенных философских и религиозных вопросов: саддукеи были индетерминистами и отрицали бессмертие души, фарисеи – детерминисты, признавали бессмертие. Были и другие разногласия, прекрасно изложенные, например, в „Саломее“ Оскара Уайльда или в „Таис“ Анатоля Франса[134]. Между представителями разных воззрений шли горячие споры, переходившие иногда даже в вооруженные столкновения, но единство иудейской религии не нарушалось и отсутствием единодушия. Это по Талмуду (Агада) было санкционировано и свыше. Существовали две школы талмудистов, резко расходившиеся по разным вопросам. После смерти руководителей обеих школ возник вопрос: какому толкованию следовать. И был голос с неба: допустимо следовать обоим, но предпочтение следует отдавать тому, кто излагает и учение своего противника, и при том раньше, чем излагает свое.

Поразительно в Агаде отсутствие духа культа личности даже по отношению к великому законодателю Моисею. Показано его властолюбие в замечательной по художественности легенде „Смерть Моисея“. Подчеркнуто, что несмотря на признание его заслуг еврейский народ больше любил Аарона, более мягкого и гуманного, чем суровый Моисей и после смерти Аарона евреи склонны были даже подозревать Моисея в организации убийства Аарона[135].

Усиленным изучением Торы[136] талмудисты развивали изучение Моисея далеко за пределы первоначального текста и вызывали изумление самого Моисея, а убежденность их была такова, что сам Иегова должен был уступать их аргументации. Вот это высокое уважение к учению и учителю, единство при отсутствии единодушия и совмещение религиозности с готовностью спорить с самим Богом и есть то, что характеризует иудейский дух и резко отличает его от представителей других религий. Недаром родоначальник еврейского народа Иаков получил прозвище Израиль, что значит богоборец: он боролся в ночном видении с Богом и даже повредил себе при этом ногу[137]. Вот причина устойчивости еврейского народа».

«Мы видим, таким образом, что в соревновании религий нельзя прийти к окончательному решению. Из трех колец нельзя сказать, что одно настоящее, а два остальные фальшивые. В каждом кольце есть кое-что истинное. Религии не столько антагонистичны, сколько дополнительны. Иудейская религия была в основном выражением духа сурового, но справедливого Иеговы. Христианство – духа милосердия и любви. Но и в иудаизме есть много струй, отражающих милосердие, и в христианстве, злоупотребившим принципом милосердия (индульгенции) возникла реакция иудаизма на христианской почве – протестантство, что справедливо отметил еще К. Зелинский[138].

Преступность ослабела, но ослабел и дух милосердия и интернационализма. Поэтому в последнем великом споре католичества и протестантизма – Тридцатилетней войне – на какую сторону должен встать современный критический исследователь? Ни на какую, вернее на те позиции Вестфальского мира[139], которые