– Я ему не должен, – сказал Нот.

– Как не должен? – сказал Тютька. – Нос обещал. За свой нос получил пять собак и два пуда рыбы.

– Это варварский обычай продавать нос. Нос – это есть часть вашего лица, – сказал господин Сита. – Но я не намерен ломать ваши обычаи. Вы обещали господину Тютьке свой нос и получили за нос пять собак и два пуда рыбы. Вам придется отдать нос, раз вы его продали.

– Нет у нас такого обычая, чтоб резать нос, – сказала Ы. – Это не наш обычай. Это обычай Тютьки.

Господин Сита посмотрел на Ы, подняв брови. Потом он опустил брови и, показав на Ы пальцем, спросил Тютьку:

– Это кто?

– Это сучка, – сказал Тютька. – Раньше она жила у меня. А теперь она от меня убежала и живет с Нотом. Не слушайте сучку, господин Сита. Пусть она лает.

– Ха, ха, ха, – сказал господин Сита. – Значит, это сучка? А я думал, это женщина.

– Гони их, Нот, – сказала Ы. – Толкни их, чтоб они упали.

– Ух! – сказал Тютька, – ух! ух! Отдай долг!

– Да, – сказал господин Сита. – Кажется вас зовут Нот? Подойдите к свету, господин Тютька отрежет вам нос. А вы, супруга господина Нота, госпожа сучка, отвернитесь или выйдите. Вам будет тяжело смотреть, как господин Тютька будет отрезать нос вашему мужу.

– Ух! – сказал Тютька и вытащил нож из ножен, – ух! ух! Вот я наконец отрежу нос. Ух! ух! И брошу нос собакам.

Нот пнул Тютьку ногой в живот.

– Ой! ой! – сказал Тютька, – ох! ох!

Потом Нот подошел к господину Сита, взял господина Сита и выбросил его в снег.

– Что ты сделал, Нот? – крикнула Ы.

– Я что сделал? – сказал Нот. – Я взял господина Сита и бросил его в снег. Пусть он поест снег, на котором лежали мои собаки. Пусть он поест снег.

– Нас теперь, пожалуй, зарежут, – сказала Ы.

– Не знаю, – сказал Нот. – Надо запрягать собак. Может, мы и убежим за море. Море замерзло. Мы переедем море на собаках. Море здесь неширокое. Тот берег недалеко, советский берег. Может быть, мы успеем уехать на тот берег.

1940

Спящие реки

1

Каракулов был легкий, как ветка.

Его дом стоял в весенней траве у горы, где на верхушке вздрагивало озеро. Под окном неслась река среди кедров. По ветвям бегали белки.

В доме была мать. Мать была крикливая, несправедливая, скупая. Не может быть, чтоб она родила его. Наверно, его принесла к ней река или она нашла его в лесу, когда ходила за грибами, или украла в гнезде, разорив птиц.

С крыльца мать звала его. Она кричала ему: «Цып! цып!», словно он был птицей.

– Почему ты меня родила не птицей? – говорил он матери. – Был бы я птицей, я бы от тебя улетел.

Он любил все светлое: окна, распахнутые двери, полные ветра, небо между ветвями, озёра, солнечные дожди и спящие реки, лесные реки, полные хариусов и синих камней в горной воде.

– Особый он у меня, – жаловалась мать, – характер у него птичий!

На воде он сидел как утка. Как белка, прыгал с ветки на ветку. По земле бегал, быстроногий, как косуля. Ночевал вместе с птицами на деревьях, в лесу гонялся за зайцем, нырял в студеном озере, в озере, ставшем черным от опавших листьев, почти окаменевшем. И не было для него ни окон, ни дверей, ни замков в чужих домах.

Во многих домах у соседей, когда подрос Каракулов, стали случаться непредвиденные события.

Мужчины, вытаскивавшие из кармана пустые кисеты, вдруг убеждались, что они полны табака.

2

В этом краю жил почти святой человек. Жил он во втором этаже и ждал смерти. Мечтал сходить в Иерусалим, но не успел.

– Нет, не дойти мне до Иерусалима! – говорил он себе. – Ноги уже не те. Вот если бы текла река у меня под окном, до самого Иерусалима, сел бы я на пароход и поплыл.

Как-то вечером, сидя у окна, он услышал голос с неба, детский голос.

– Мефодий Абрамыч, – сказал детский голос с неба, – выскажи желание, я его исполню!

– А ты кто такой? – спросил Мефодий Абрамыч. – По голосу слышу, ты ребенок. Что ж, я за свои молитвы взрослого разговора не заслужил?

– А ты был ли когда ребенком? – спросил детский голос с неба.

– Когда на руках у матери лежал.

– Рыбу доводилось ли тебе ловить в речке?

– У моего отца была рыбная лавка.

– Из птичьих гнезд воровал ли яйца?

– Зачем спрашиваешь? Если ты с не6а, так сам должен знать.

– Какое твое желание? – спросил детский голос.

– Мое желание только дети не знают, – ответил Мефодий Абрамыч. – Хочу я в Иерусалим.

– Тебя в Иерусалим снести или сюда тебе его подать?

– Реку бы мне сюда под окно! Пароход, если можно!

– Пароходов в нашем краю нет. Лучше я принесу Иерусалим сюда.

– Ладно! – согласился Мефодий Абрамыч. – Неси!

Во дворе Мефодия Абрамыча было лето. В доме же его была зима. Перед окном стоял высокий забор и заслонял от Мефодия Абрамыча природу.

В доме Мефодия Абрамыча было душно, а сам Мефодий Абрамыч был зимний человек: летом ходил в валенках и в ушканьей шапке, уши затыкал ватой, чтобы не слышать соседей; природу он не любил и жил мечтой о далеком и прекрасном крае, ждал тот день, когда голос с неба исполнит свое обещание и покажет ему Иерусалим.

Подходя к окну, Мефодий Абрамыч замирал: ему казалось, что Иерусалим уже тут, но, видя забор, он отходил от окна.

Забор стоял на вязком месте. По ту сторону забора хрюкали свиньи и останавливались прохожие по своей нужде.

Было легкое утро под окном. Где-то пели птицы. Речка шумела, падая с горы, а в речке, подоткнув юбки, стояли бабы, полоскали белье.

– Мефодий Абрамыч, – раздался детский голос с неба, – принимай Иерусалим!

– Господи! – сказал Мефодий Абрамыч, и сердце его затрепетало.

– Тут он, у меня в руке, – продолжал голос, – да негде поставить. Не задавить бы свиней!

– Задавишь – так и заплатишь. Надо поаккуратнее!

– У меня рука устала его держать, – сказал детский голос. – Он ведь тяжелый!

В это время что-то зазвенело, словно стеклянный кувшин упал на камни и разбился.

– Я его уронил, – сказал детский голос.

Эх ты! Не можешь в руках удержать, а еще ангел!

– Ладно, – сказал детский голос, – я тебе покажу его во сне.