Шрифт:
Закладка:
Зелень кипариса
У меня есть враг. Как он проник ко мне в дом ночью четырнадцатого апреля 1977 года, не знаю. Ему пришлось одолеть две двери: одну, тяжелую, на входе и другую – в скромной квартире. Он зажег свет и оборвал мой кошмар, из которого помню теперь только сад. Не повышая голоса, приказал вставать и одеваться. Конец был предрешен, место казни – неподалеку. От страха я молча повиновался. Он был ниже, но крепче меня, ненависть делала его еще сильней. За долгие годы он совсем не переменился, разве что в темную шевелюру закралось несколько седых волос. Его переполняла сумрачная радость. Он всегда ненавидел меня и вот наконец убьет. Кот Беппо глядел на нас из своей вечности, но даже лапой не шевельнул, чтобы мне помочь. Не шелохнулись ни синий обливной тигр в спальне, ни чародеи и духи в томах «Тысячи и одной ночи». Оставаться совсем одному не хотелось. Я попросил разрешения взять книгу. Библия была бы слишком. Рука выхватила из двенадцати томов Эмерсона один, наудачу. Чтобы не шуметь, мы спустились по лестнице. Я считал ступеньку за ступенькой. И заметил, что он старается не прикасаться ко мне, словно боится заразы.
У дома на углу Чаркас и Майпу ждала карета. Церемонным, но беспрекословным жестом мне приказали войти. Возница знал дорогу и тут же хлестнул коня. Путь был долгим и, как легко понять, молчаливым. Я боялся (а может быть, надеялся), что он не кончится никогда. Ночь стояла лунная, ясная, без малейшего ветерка. Кругом – ни души. Вдоль приземистых домов по обе стороны дороги тянулась глинобитная изгородь. «Уже Юг», – подумал я. Высоко в темноте маячили башенные часы; ни цифр, ни стрелок на циферблате не было. Ни одной улицы мы, сколько помню, не пересекали. По неисчерпаемому примеру элеатов, я не чувствовал ни страха, ни страха перед страхом, ни страха перед страхом этого страха, но, когда дверца распахнулась, при выходе чуть не упал. Мы поднялись по каменным ступеням. Над заботливо подстриженными газонами густо темнели деревья. Он подвел меня к одному и приказал лечь на траву навзничь, раскинув руки крестом. Лежа, я разглядел вдали капитолийскую волчицу и тут же понял, где мы. Деревом смерти стал для меня кипарис. На память сама собой пришла знаменитая строка: «Quantum lenta solent inter viburna cupressi»[46].
Я вспомнил, что слово «lenta» здесь означает «гибкая», но зелень моего дерева гибкостью не отличалась. Хвоинки были одинаковые, жесткие, глянцевитые, неживые. На каждой виднелась монограмма. Я почувствовал тошноту и слабость. Но понимал: только собрав все силы, я смогу спастись. Спастись сам и, может быть, погубить его. Одержимый злобой, он уже не смотрел ни на часы, ни на чудовищные кроны. Я выпустил из рук свой талисман и ухватился за траву. В первый и последний раз надо мной блеснул клинок. И тут я проснулся; левая рука цеплялась за стену комнаты.
«Странный кошмар», – подумал я и опять нырнул в сон. Утром я обнаружил среди книг брешь: тома Эмерсона, взятого с собой во сне, на месте не было. Дней через десять мне передали, что недавно мой враг ушел ночью из дома и пока не возвращался. И не вернется. Замурованный в моем сне, он так и будет с ужасом открывать для себя под невидимой луной этот город со слепыми часами, мишурными вечными деревьями и другими подробностями, которым нет ни имени, ни конца.
Прах
Гостиница и номер, как всегда.
Один из полдней, тяготящих тело,
томя и разымая. Вкус воды,
лишь на секунду освежившей горло.
Светящаяся пелена, слепых
не покидающая днем и ночью.
Конверты с адресами мертвецов.
Неуловимость сна и сновидений.
Рейн или Рона за окном внизу.
Давно привычные недуги. Все, что,
должно быть, слишком мелко для стихов.
Гайде Ланхе
Высокие драккары, голубые
клинки, что, из Норвегии отплыв —
Норвегии твоей, – морям грозили,
а ныне память этих гордых лет —
на скалах древних выбитые руны;
гладь зеркала, что смотрит на тебя,
глаза твои, что видели немало,
картина, чью лишь раму вижу я,
ворота в сад, что меркнет на закате,
акцент английский еле различимый,
цитаты Сэндберга, набор острот,
сраженья Бэнкрофта и Кёлера
в немой и красочной кинокартине
и пятничные встречи. Это все,
тебя не называя, называет.
Еще один апокрифический фрагмент
Один ученик хотел поговорить с учителем с глазу на глаз, но не решался. И учитель промолвил:
– Скажи мне, что тебя тяготит?
Ученик ответил:
– Не смею.
И молвил учитель:
– Я дарую тебе смелость.
История очень стара, но предание, которое, быть может, и не апокриф, сохранило слова, что произнесли эти люди на границе зари и пустыни.
Сказал ученик:
– Три года назад я совершил великий грех. Другие о нем не знают, но знаю я – и не могу глядеть без ужаса на мою десницу.
И молвил учитель:
– Все люди грешны. Не грешить человек не может. Кто смотрит на человека с ненавистью, уже его убил в своем сердце.
Сказал ученик:
– Три года назад, в Самарии, я убил человека.
Учитель замолчал, переменившись в лице, и юноша убоялся его гнева.
Наконец учитель промолвил:
– Девятнадцать лет назад, в Самарии, я зачал человека. Но ты уже покаялся в содеянном.
И сказал ученик:
– Истинно так. Мои ночи полны слез и молитв. Я хочу получить твое прощение.
Молвил учитель:
– Никто не может прощать, даже Господь. Если бы о человеке судили по делам его, никто бы не был достоин ни ада, ни рая. Ты уверен, что ты все еще тот человек, что убил своего брата?
Сказал ученик:
– Я больше не понимаю гнева, что заставил меня обнажить сталь.
И молвил учитель:
– Обычно я говорю притчами, чтобы истина прочно отпечатывалась в душах, но сейчас я начну говорить, как отец говорит с сыном. Я более не тот, кто согрешил; а ты уже не тот убийца, и у тебя нет причин оставаться его рабом. На тебя возложены две обязанности всякого человека: быть праведным и быть счастливым.
