Господин Лунь задумчиво смотрел на Ланку. Ланка смотрела на розу. Роза стояла между ними, пышная, белая, нежно розовеющая кремовой сердцевиной.

– Как ты это сделала?

– Я не зна-аю. Я люблю розы… У нас дома на балконе всегда… с весны до поздней осени… А здесь так холодно. И все кругом мертвое. И мне ее так жалко стало…

– Ясно. Очень хорошо. Я бы сказал, блестяще. А что нам могут предъявить остальные? Ивар Ясень, например?

Варка независимо дернул плечом и поспешил молча исчезнуть в одном из коридоров. Фамочка стиснула зубы. Невыполненное домашнее задание! Дура Ланка и та справилась… А как его выполнять, если выполнить невозможно?

Жданка вздохнула и несмело потянула крайна за рукав.

– Чего тебе, рыжая?

– Я вам… это… хочу показать одну вещь… вы только не ругайтесь.

Рыжая притащила его к водопаду. Когда-то он любил эту комнату. Очень любил. Как прежде, здесь было светло, как прежде, неспешно звучала тихая музыка. Все они скоро умрут, люди в Пригорье уничтожат друг друга, а музыка будет звучать.

– Вот, – сказала Жданка.

В углу тускло блестели осколки разбитого бокала. Среди них, прямо из пола рос розовый куст, покрытый острыми белыми бутонами и мелкими пахучими цветами. Колючие молодые побеги тянулись к стенам, цепляясь за малейшие выступы. Как видно, роза оказалась из породы вьющихся.

– Чье это?

– Варкино. Он это уж давно сделал.

– Почему мне не сказал?

– Боялся – влетит. За бокал, за пол попорченный…

– М-да. Хрусталь из Кременца на дороге не валяется.

– И потом, это ж совсем не то, что вы велели.

– Бесспорно, я это представлял несколько иначе.

– Ага, красиво, – сказала Жданка, обнадеженная тем, что он не сердится, – а вот мое.

– Ох… – В последнее время он взял себя в руки и старался не ругаться при детях. Так что все остальные слова пришлось проглотить.

Розы на березе так и не выросли. Да и вообще при ближайшем рассмотрении это оказалась сосна. Десятки мощных корней прошили медное ведро, как бумагу, и впились в мраморный пол. Вверх рвался колючий шар покрытых зелеными иглами веток.

– Варка сказал – надо слушать музыку, – печально объяснила Жданка. – Еще балалайку зачем-то поминал. Дивная, говорит, балалайка.

– Дивная гармония…

– А… наверное… Ну, я и послушала. А потом спела… и вон какая хармония получилась… Почти каждый день воду ношу, поливаю. Погибнет оно тут.

– Ничего, весной мы его наружу вытащим, – пообещал крайн и испугался, осознав, что впервые думает о весне не с ужасом, а с надеждой.

* * *

Упругие плети вырвались из рук, никак не ломались и отчаянно кололись, даже через подол рубахи, даже через рукав куртки. Перчатки, что ли, надо было какие-нибудь добыть. Со злости Илка изо всех сил пнул розовый куст. Посыпались мелкие листья, белые лепестки, но непокорное растение устояло, а какой-то особенно наглый стебель ухитрился хлестнуть его по ноге. Шипы впились в белый чулок, давно уже ставший вполне серым. Илка взвыл. От обиды даже слезы выступили.

– Зачем? – спокойно спросили сзади. Господин Лунь умел появляться в самый неподходящий момент.

Илка дернулся и чулок, конечно, порвал.

– Ненавижу! – рявкнул он, так что эхо прокатилось по всем коридорам.

– Розы?

– Да не розы! Его! Этого… этого…

– Ах, этого… Что ж, твое право. Вполне тебя понимаю и даже в какой-то мере сочувствую. Не соблаговолишь ли ты уделить мне несколько минут своего драгоценного времени?

– Чего? – выдохнул Илка, слегка ошеломленный таким количеством вежливости.

– Того. Поговорить надо.

В этой комнате Илка еще не бывал. Здесь даже имелись окна. Длинные узкие щели от пола до потолка. На отполированном деревянном полу и гладких белых стенах лежали тонкие световые полосы. Несколько кресел, по меркам замка очень простых и скромных, высокая конторка с кучкой сломанных перьев и давно высохшей серебряной чернильницей.

– Что здесь было?

– Приемная. Сюда приходили люди, по делам или с просьбами… Вон там была дверь.

– Людей пускали в замок? – удивился Илка.

– До поры до времени. Присаживайся.

Илка сел, поерзал на жестком сиденье, крайн опустился в кресло напротив. Руки привычно легли на узкие подлокотники, спина распрямилась, подбородок взлетел вверх. Тонкий луч коснулся светлых волос.

Илка вдруг почувствовал себя грязным поселянином, этаким заскорузлым дядькой Антоном, жалким просителем, которому непременно откажут, и от этого разозлился еще сильнее.

– Ну, давайте! – с вызовом сказал он, подавшись вперед. – Начинайте! Надо любить ближнего своего, даже если этот ближний – синеглазый блондинчик, по которому все девки сохнут! Даже если он увел девушку, с которой я целовался, когда она еще в коротких платьицах ходила. Должна же быть справедливость! Почему одним все, а другим – ничего?!

– Он – нищий сирота, ты – нищий сирота. Жестокая справедливость.

– Ага. Ходит весь такой в белом сиянии, волшебные цветочки по углам выращивает. Музыку он слышит! Гармонию какую-то чувствует! Никому не дано, а ему – пожалуйста! А вы говорите – справедливость! Рожа смазливая! Улыбочка эта убойная!

– Хм… Он-то своей внешностью как раз недоволен.

– Да за что его любят, как не за внешность! Курицы-то наши, все как одна… Лю-убят. За что, а?

– Может, за то, что он спас им жизнь. Кормил, оберегал, защищал… Женщины, знаешь ли, ценят такие вещи. По-моему, это единственное, что они ценят по-настоящему.

– Ara-ага. Это мы уже проходили. Он герой, я подлец. Он весь в белом, я в грязи. Справедливость торжествует.

– Ты и вправду считаешь себя подлецом? Вот так, без оговорок?

– А вы кем меня считаете? Сами же пауком обозвали. И в Бренну меня послали, не его. Пусть сдохнет, кого не жалко.

– Я послал в Бренну тебя потому, что знал: с этим делом ты справишься лучше. Наш прекрасный герой в мировой гармонии разбирается, а в людях – нет. Доверчив. Торговаться не умеет. Осторожностью не страдает.

– Ага. Один против пятерых? Да запросто.

– Именно. Ты легко выживешь там, где он обречен. Несправедливо, не так ли?