Ифе отстранилась, при этом забрав свёрток обратно.

– Как? – воскликнула она. – Тебя же здесь нет!

* * *

Элеонора захлопнула входную дверь, всё ещё дрожа от гнева. Она пыталась разыскать Лею, пыталась помочь Ифе, но из этого ничего не вышло. Недели поисков, все эти ужимки перед миссис Клири, и никаких результатов. Ифе всё ещё в опасности, а Лея… да бог знает где она вообще! Элеонора билась, билась, но все её попытки ни к чему не приводили. Всё оказывалось впустую!

Элеонора пнула подставку для зонтов, и старый залатанный зонтик покатился по полу. Этого было недостаточно. Хотелось что-нибудь сломать.

Бесси не было дома. Как всегда! А однажды она просто уберётся отсюда подобру-поздорову, потому что быть служанкой ей нравилось не больше, чем прислуживать такой госпоже. И с чем тогда останется Элеонора? Снова будет вычищать пустой дом.

По соседству играли дети, пока отец пытался уложить их спать. В доме Элеоноры эхом разносились крики и топот ног. Запоздалые молочницы и продавцы кофе зазывали покупателей, по улице грохотали тележки для мусора, вдали визжали свистки поездов. Жизнь стояла у самых дверей девушки, жаркая, яркая, но как бы она ни старалась – она не могла дотянуться, дотронуться. Элеонора была словно куколка, запертая в коробке.

Чтобы хоть что-то изменить, ей нужны были деньги. Если бы она была богата, то смогла бы выкупить для Ифе выход из особняка Гранборо или нанять хорошего детектива, чтобы тот отыскал Лею. Если бы она была богата, когда болела мать, отец мог бы заплатить врачу или сиделке, а не оставлять дочь ухаживать за умирающей, когда та была слишком мала, чтобы даже поднять ведро с углём. Что Элеонора могла без денег? Пособие за прошлый месяц запаздывало уже на две недели, миссис Клири разорвала всякое общение, а работа, которую могла получить девушка, никогда не принесёт необходимых средств. Швеям и прачкам платили шиллингами, а Элеоноре нужны были гинеи[40]. Ей уже до смерти надоело смотреть, как тают деньги на счете, и знать, что она ничего с этим не может поделать.

Если только она не загадает желание…

Солнце начало садиться, окрашивая небо в грязно-оранжевый. Соседские дети прекратили игру. Телеги и уличные торговцы ушли дальше по улице. Элеонора осталась одна в пузыре тишины, и внутри этого пузыря ожидало нечто.

Нет, нельзя. Если она загадает желание – кто-то умрёт. Это ведь не как в прошлый раз – теперь у неё было желание, которое подействует не только на неё одну. Всегда умирает кто-то другой – кто-то больший, чем просто толчки в её животе. Человек, настоящий человек, со своими надеждами, мечтами, семьёй.

Элеонора огляделась. Занавески нужно было заштопать, стулья – заменить. Нужно было заказать больше угля, больше полироли. Нужно вычистить тряпки для дальнейшего использования. Как она могла разыскать Лею и спасти Ифе, если ветхий дом съедал всё, что у неё было?

Если она загадает желание, кто-то умрёт. А если не загадает – Ифе изнасилуют, Лея умрёт в зловонной сточной канаве, а сама Элеонора зачахнет, пытаясь удержать нити своей жизни, чтобы не порвались окончательно.

Она будет на шаг ближе к тому, чтобы потерять душу. А возможно, душа её уже исчезла… или вообще не было у неё никакой души изначально. Утрата добродетели не сделала её менее добродетельной. Возможно, потеря души имела значение лишь потому, что однажды кто-то сказал, что это должно быть так. Если всё это вообще было правдой, если черноглазая женщина была настоящей, а не плодом больного воображения. Как Элеонора вообще могла поверить в свои желания, если даже не знала, не придумала ли их?

Элеонора глубоко вздохнула и попыталась отбросить сомнения. Тревоги о том, настоящей была незнакомка или нет, не помогут спасти Ифе и отыскать Лею. Она должна была верить хоть во что-то – так почему бы не в себя саму?

Нужно быть осторожной. Настоящие души или нет, Элеонора не станет рисковать и загадывать последнее желание. Все её инстинкты кричали о том, что в этом не будет ничего хорошего.

А потом на неё снизошло озарение.

Все её проблемы можно было решить одним желанием.

Первая проблема: ей нужны деньги. Однако ей ещё не исполнился двадцать один год, а до тех пор все её деньги будут находиться под контролем законного опекуна, мистера Пембрука.

Вторая проблема: мистер Пембрук собирался изнасиловать Ифе, а потом выбросить её на улицу, как только ему надоест.

Если Элеонора загадает желание – пусть ради этого умрёт мистер Пембрук.

Но хотя девушка искренне ненавидела его, эта мысль леденила кровь. Это совсем не похоже на все те разы, когда она загадывала желание. На этот раз она точно знала, кто должен умереть, словно оглашала его смертный приговор. Словно сама перерезала ему глотку.

В самом деле, способна ли она на такое?

Элеонора бессильно осела в кресло. Голова шла кругом. Девушка попыталась представить себе, как приставит нож к горлу мистера Пембрука, как увидит страх в его глазах, и всё внутри сжималось от этой мысли. Нет, она не могла. Пембрук уже превратил её во множество вещей, которыми она быть совсем не хотела: служанка, позор для семьи, шантажистка, хранительница постыдных секретов. Она не позволит ему добавить к этому списку ещё и убийцу.

Но ведь она никого не убьёт, не так ли? Убивала черноглазая женщина, и она знала, что Элеонора этого не хотела. Элеонора загадывала каждое желание лишь потому, что была вынуждена. И в глубине души она даже мистеру Пембруку не желала смерти. Она просто хотела денег, а такое желание каждый день загадывали тысячи людей. Она ведь не просила черноглазую убить мистера Пембрука – это будет просто неудачным последствием желания.

Её вины здесь нет.

– Я желаю иметь достаточно денег, чтобы увидеть всё, о чём мечтала, и уберечь от вреда тех, кто мне небезразличен.

В воздухе висела пыль. Кровь стучала в висках, и всё, что слышала Элеонора, – это её собственное дыхание. И нечто иное тоже слушало.

Элеонора проснулась в собственной постели. У неё болели руки и ноги. Нет, болело всё тело. Стоило ей подняться с постели, и её затошнило.

На простынях была кровь.

Руки у неё дрожали, как и каждый раз, когда она просыпалась и обнаруживала, что ночью началось кровотечение. В мысли проникал старый страх, и девушка ненавидела себя за это. Ей было семнадцать, она была уже слишком взрослой, чтобы бояться. Но каждый раз, когда она видела кровь на простынях, вспоминала мать, бледную, завёрнутую в простыни, с кровью, пузырящейся на губах и сочившейся по подбородку…

Элеонора сорвала одеяло. Ступни внизу были все в царапинах и в крови. Это удивило девушку: разве она выходила минувшей ночью? Видимо, да. Были и синяки – фиолетовые отметины на руках и животе. Она с кем-то подралась? Заглянув в зеркало, Элеонора посмотрела на своё лицо – бледное, но в порядке. Её ладони были нетронуты, а волосы спутались, но никто не вырвал ни пряди. Наверное, ночью она выходила подышать свежим воздухом и на что-то наткнулась.