и непонятного кума Пантелеймона раздавалось его имя, мальчик садился на траву и постепенно начинал различать, что его окружало. Поляна заголубела, будто речка нечаянно заглянула сюда и отразила небо. Это расцвели подснежники. Их можно было погладить и ощутить ладонью прохладную свежесть цветков. Они не то что птицы. Они не боялись человека. Птицы, чтобы рассказать о себе хотя бы самую малость, заставляли часами сидеть в кустах затаившись или лежать на земле. Странные существа, недоверчивые, да и разве он сделал бы для них что-либо злое? Да никогда! Вот и дрозд. Зовет его, зовет, а как увидит его неосторожное движение, так и смолкнет, и ни разу не покажется. А разве он не чувствует, что они друзья? Только забияки-зяблики так азартно сражаются, клубком катаясь по земле, что к ним можно подобраться и накрыть кепкой. Не поделили лес, мало, видите ли, им места! И еще белая трясогузка не боялась его. Она подпрыгивала к нему на тонких ножках, качая длинным хвостиком, и, косясь на него, серьезно и подолгу разглядывала. Потом, как бы открыв что-то неслыханное, с криком «чивик, чи-вик», будто выговаривала слово «человек», она легко вспархивала и, чуть повисев над землей. Трепеща крыльями и хвостом, напоминая крошечный вертолет, ныряюще улетала. Она была хлопотунья, и мальчик любил ее.

В это утро ему не везло. Не перебежав еще речку, он остановился, ожидая песню дрозда, но лес молчал. Он перешел речку. Но лес молчал. Молчал он и тогда, когда мальчик прибежал на поляну. Трава была ему по колено, сочная зелень ее мягка, холодна и однотонна. Лишь кое-где теплыми вспышками спичек пробрызгивались лесные колокольчики. Мальчик долго стоял, разочарованный и будто обкраденный. Не сразу он понял, что лес не обезголосел, что он и сейчас полон звуков, что уши его ловят и понимают привычный и любимый голос и не хотят ловить другого. Он почему-то неспокоен, и это мешает ему. И он повернулся, чтобы бежать отсюда, и нечаянно натолкнулся на шершавую ветку бузины и больно ушиб левый глаз.

Мальчик зажал лицо руками и затих. И теперь, спустя два года после операции, он часто забывал, что у него нет одного глаза. Он привык к тому, что слева его всегда стережет темнота, пока не повернет голову и не прогонит ее. Научившись ориентироваться в лесу и не натыкаться на ветки, как в первое время, он считал себя не хуже всех тех, у кого оба глаза. И вот на тебе…

Стоял, закрыв лицо руками, в черной темноте, и впервые чего-то испугался. Осторожно отнял от лица руки. Увидел свет, понял, что боялся темноты. Но темнота ушла вместе с его ладонями. Услышал голос кукушки и пошел на него. Слух вел точно, и он скоро оказался под березой, с высоты которой, из густых ветвей, падало на лес печальное «ку-ку!».

Ниже, под пологим склоном, текла речка, а там, на другом берегу, в темной зелени елок размыто пестрели разномастные крыши дачного поселка.

8

Утром Кирилл Алексеевич перед тем, как отпустить Витю в лес, строго, педантично оглядел его. Легкая непромокаемая куртка и брюки сидели на мальчике как влитые. Никто бы не подумал, что они утеплены гагачьим пухом. Сын боялся насмешек и потому не сразу согласился носить их. Но его привлекла камуфляжная расцветка, и теперь он с курткой не расставался. К тому же она оказалась незаменимой, когда приходилось подолгу наблюдать, лежа или стоя на коленях на влажной земле. Мальчик уже вырастал из нее. Придется написать друзьям, чтобы посмотрели что-нибудь французское.

Так думал Кирилл Алексеевич, оглядывая сына. Притронулся к кепчонке с длинным козырьком, просто так прикоснулся, и тут взгляд его скользнул по лицу сына, взрослому, сосредоточенному, натолкнулся на пустую глазницу, и сердце его сжалось. Оно всегда, много раз на дню вот так сжималось, когда он видел сына, и даже когда не видел, а просто думал о нем.

— Будь осторожен, Витя! — сказал отец суховато-строго, не выдавая своего волнения, боли и вины перед ним, вины любой, хотя вот из-за того, что не может привыкнуть и не привыкнет к его пустой глазнице.

— Да, папа, — ответил мальчик.

— Ты не берешь бинокль?

Бинокль тоже привез он. Цейсовский. Небольшой, как раз для детских рук.

— Нет, папа. Сегодня не нужен.

Он не сказал, что от бинокля устает глаз и он теперь все реже берет его. Никто этого не замечал.

— Ладно. Что у тебя в лесу? — спросил отец, зная, что ему нравится, когда его спрашивают.

— Кладут яйца. И садятся на гнезда.

— Да, вечная забота о потомстве…

Мальчик промолчал. Он еще не мог связывать вот так, напрямую заботы каждой птички о своем гнезде с вечными законами земной жизни и уклонился от отвлеченных разговоров, считая их причудами старших.

— Ну, иди! — сказал отец. — Обедаем в два часа.

Он смотрел мальчику вслед, пока тот шел по тропе вниз, к задней калитке, что вела к реке. У сына — прямая спина и тонкая, беззащитная шея, едва прикрытая белесыми волосами, прямой затылок. И походка, как у него, с чуть откинутым назад корпусом.

…За сыном захлопнулась калитка, и тотчас он слился с листьями, травой, стволами деревьев, как будто растворился в лесном воздухе.

Кирилл Алексеевич побродил по березняку. Прошлогодние листья уже подсыхали, шуршали под ногами. Они были как весенний снег, который должен растаять и уйти в землю. И листья скоро сгниют и смешаются с землей. Все приходящее смешается с ней и уйдет, и только труд останется. Мысль толкнула его сделать работу, которую он начал давно, но так и не закончил. Это должно было стать чем-то вроде домашнего геологического музея, труд его и труд его отца, овеществленный в различных кусках породы: минералах, камнях, рудах, во всем, что они нашли в давние и ближние времена, блуждая по земле с рюкзаками и киркой. И было жаль, что от него уже некому принять эстафету и продолжить его коллекцию, как когда-то продолжил он отцовскую.

На даче была маленькая комнатушка, предназначенная под котельную. Но котельную не сделали, а поставили чешские электрические батареи. Витрины и стеллажи смастерил еще отец. Кое-что он успел тогда разложить, но, как говорят, петух пропел, и все это оказалось заброшенным. Кирилл Алексеевич стал перекладывать отцовские камешки, и радостное и в то же время скорбное чувство постепенно стало овладевать им. Радостное оттого, что он прикасался к тому, что было поднято руками его отца в Сибири, на Урале и на Байкале. А горечь оттого, что к этим камням