Для них проиграли пластинку. Это были удивительные минуты, когда щелкал в сыром утреннем воздухе соловей, и песня его лилась чистая, глубокая и ясная; когда флейтово и мягко ронял рулады певчий дрозд; когда, все нарастая, поднимался к самым вершинам и падал широким росчерком голос зяблика. И в магазине, где до этого стоял сплошной музыкальный гвалт — в одном углу слышалась Зыкина, в другом — Козловский, в третьем — диксиленд, вдруг все затихло, и люди со странной растерянностью затаились, слушая живую песню природы.

Отец был доволен, что ему вовремя, не спустя сутки, когда бы он каялся, летя над океаном, пришла мысль заехать сюда, на Кировскую, что нашлась пластинка, а ее могло и не быть; что сын сможет уже сегодня слушать птиц, а в конце мая или в июне сам запишет, и что он успеет в министерство, где не очень любят опаздывающих.

— Ты пригласи на птичьи концерты своих друзей. А что? Сделай по воскресеньям день птичьей песни. Это идея! У тебя есть друзья?

— Друзья? — Мальчик вернулся из своего глубокого равнодушия и сказал без выражения: — У меня нет друзей. Я не умею с ними играть. Им скучно со мной. И мне тоже… — И он снова впал в глубокое равнодушие, как бы не считая для себя нужным оставаться в этом суетном мире.

Отцу впервые стало страшно рядом с ним.

3

С виду он был обычным мальчиком. Ростом не выше своих сверстников, в груди и спине вроде бы даже слабее. Узкие ладони рук с длинными тонкими пальцами казались изнеженными и не способными к трудной работе. По-детски круглая большая голова и оттопыренные уши делали его трогательно милым. Ладный первыш, не больше. И только выражение устало-сосредоточенного взгляда серых глаз и отрешенного лица пугали комиссию, и каждый невольно отворачивался, чтобы не столкнуться с ним взглядом. Одни с недоумением, другие с любопытством, третьи с осуждением смотрели на Татьяну Федоровну, известного профессора математики, человека железной воли и фантастической работоспособности. В тридцать лет закончила вечерний институт на ЗИЛе, к тридцати восьми она уже была доктором наук. И вот ее сын…

— Коллеги, — сказала она, обращаясь к членам комиссии, специально созданной Академией педагогических наук и Министерством просвещения. — Я глубоко уверена, что именно в эти малые годы, когда мозг человека еще растет, он сможет сформироваться в том объеме его мощи, который и дает ему новые качества. А это произойдет лишь при максимальной требовательности к нему. Именно сейчас перед ним надо ставить новые по качеству и объему задачи. Человечество всегда опаздывало с этим. От мозга требовали работы, когда он был уже сформирован, когда нейроны прекратили деление и стали способными лишь работать и погибать не воспроизводясь…

— Хорошо, хорошо, любезная Татьяна Федоровна, — улучив момент, сказал председатель комиссии. — Мы с огромным интересом посмотрим вашего ребенка. У себя, в Академии, если потребуется, мы создадим специальную группу, чтобы наблюдала, накапливала материал… Оставьте вашего мальчика и успокойтесь. Пусть наши беседы с ним не мешают вам работать.

Члены комиссии внимательно стали разглядывать ушастого мальчика, и это совсем не смущало его. От его взгляда этим многое повидавшим людям сделалось не по себе. Мальчику было неприятно это их молчаливое разглядывание. А потом, когда его стали спрашивать по букварю, по учебникам за второй, третий, четвертый и лаже пятый классы, ему сделалось нестерпимо скучно. Происходящее казалось глупой и недостойной игрой. Все его старались подловить на чем-то, и в конце концов ему это надоело. И он замолчал. Ему дали отдохнуть, но он все равно не стал больше отвечать.

Его зачислили в четвертый класс. Татьяна Федоровна возмутилась решением комиссии.

— Мальчик знает программу пятого, а вы даете ему год безделья? Может быть, именно этот год и есть то искомое…

Через полгода его перевели в пятый… И не потому, что этого хотела мать, просто все видели, что мальчик скучал и томился на уроках. Татьяна Федоровна, кажется, успокоилась. Ее тревожило лишь то, что сын ко всем предметам относился одинаково спокойно, тогда как она хотела, чтобы мальчик отдавал все математике. Однако она верила, что время определит ею склонности и что именно математика станет главным в его жизни. И тогда… Вот тогда она утрет нос науке, которая пренебрегает возможностями человека, а может быть, и притупляет их, приобщая к своим источникам не ребенка, а почти что взрослого, когда до начала старения организма, а стало быть, и замедленного восприятия, остаются лишь немногие годы и необходимого рывка он уже не сможет сделать.

Ни Татьяна Федоровна, ни кто другой не могли представить, как невыносимо трудно стало мальчику, когда он распрощался с четвероклассниками. Правда, на уроках на них он смотрел лишь с жалостью, но на переменах у него с ними были общие игры, общая бесшабашность. В пятом же на уроках был равный, но на переменах оставался лишним среди проказистых драчунов и забияк, которые уже знали, как и чем можно обидеть человека. Они повадились щелкать его по лбу, требуя: «А ну улыбнись». Он ничем не мог ответить им на переменах, каждый из них был сильнее его, но на уроках он досаждал им.

Не знали элементарных вещей! Отвечая, несли немыслимую чушь. И тогда мальчик поднимал руку и своим ответом хлестал их по щекам. Преподаватель в таких случаях обычно говорил: «Ну вот, приятно слушать! В классе нашелся хотя, бы один умный…» — с непонятной боязнью смотрел на неестественно серьезное лицо мальчика, боясь встретиться с его взрослым взглядом.

После занятий мальчик не торопился домой. Он пережидал, пока все ребята выйдут из класса. Потом он подходил к окну и смотрел, не толпились ли возле школьного крыльца его задиристые одноклассники. Если толпились, он вновь садился за парту и за каких-нибудь полчаса просматривал все, что задавали на завтра. А иной раз он читал какую-нибудь книгу о птицах. С птицами ему было проще, чем с людьми. Потом он опять подходил к окну и, если ребят не было, собирался домой. Но в свою квартиру попадал не сразу. Там всегда крутились то студенты-старшекурсники, то аспиранты-математики, мамины подопечные. И как только он появлялся, они, будто голодные волки, тотчас набрасывались на него с разными математическими премудростями. Он скоро разгадал, что это мать приставила их к нему. Надоедливость недопеченных математиков была непереносимой, и он пользовался всяким случаем, чтобы позвонить в квартиру профессора Гладких, что жил этажом ниже.

Здесь мальчик всегда был как дома. Пожалуй, далее лучше, чем дома.

4

— Дорогой мой, как ты поживаешь? —