— У меня к вам все, Стецких.

Слово «буквоед» просилось с языка. Но ведь обидится! Чаушева несколько минут не покидает впечатление контраста. Стецких и Бояринов…

Стецких, разумеется, считает Бояринова гораздо ниже себя. А он, Чаушев, в глазах Стецких небось придира, чудак, которому не усидеть в рамках устава. Да, старый чудак!

Эта мысль смешит Чаушева. Однако из-за буквы устава спорить иной раз приходится не только с лейтенантом Стецких, а с людьми куда старше по званию. Сколько разговоров вызвал комсомольский рейд! Где это видано, чтобы воинская служба проверялась не командиром, а силами общественности! Сержанты во главе с молодым офицером обходят посты, вырабатывают предложения… А дело-то полезное, замечательное дело, хоть и не предусмотрено уставом.

Уставы не каждый год пишутся. А жизнь не ждет. В чем беда Стецких — настоящего, не книжного понятия о жизни он еще не приобрел. А читает массу. В училище заласкан похвалой педагогов. Привык быть отличником. Другое дело — Бояринов, сын рыбака с Северной Двины, воевавший в минометном взводе.

Эх, соединить бы в одном, лице умную, хозяйскую хватку Бояринова и культурный багаж Стецких, его аккуратность…

Телефонный звонок. Это капитан Соколов. Он должен срочно видеть подполковника.

— Жду вас, — говорит Чаушев.

Он смотрит на часы и открывает форточку. Пора проветрить. За окном, у борта плавучего крана, быстро дотаивает последняя льдина — теперь лишь серый комок на голубой весенней воде.

4

В общежитии института, в комнате со схемой мотоцикла на стене, — Вадим и Лапоногов.

Толстые пальцы Лапоногова тискают тонкую ткань, ищут и расправляют глянцевые, бархатистые этикетки с маркой «Тип-топ». Он сопит, издает губами какие-то чавкающие звуки, словно пробует товар на вкус. Голубая блузка чуть ли не целиком исчезает в широких ладонях.

— Нейлон с начесом, — смачно произносит Лапоногов. — Барахлишко люкс, бабы с руками оторвут…

Отбросил блузку, скорчил гримасу, будто внезапно нашло отвращение.

— Игрушку свою купил? Тарахтелку? — Лапоногов смотрел на плакат.

«Мотоцикл! — сообразил Вадим. Откуда он знает? Наверно, Валька сказал…»

— Не так просто купить.

— Много не хватает тебе?

— Всего-то полторы сотни накопил. А он стоит пятьсот.

Вадим даже вздохнул. Он отвечал искренне. И была еще надежда, не вполне осознанная, завоевать любым путем откровенность Лапоногова.

А тот уже снова мял блузки. Потом вскочил, подошел к столу. Взял тетрадку Вадима, по физике, только начатую, полистал.

— Давай пиши! — пробасил Лапоногов и протянул Вадиму тетрадку.

— Что писать?!

— Товарища хочешь выручить? Пиши! Улица Кавалеристов, одиннадцать, квартира три, Абросимова.

Вадим, онемев от недоумения, записал.

— Может, Валюху самого там застукаешь. А нет — она скажет, она в курсе… Да барахло не забудь, захвати ей… Мигом язык развяжет, понял?

— Постойте! — крикнул Вадим.

Лапоногов шагнул к двери. Вполоборота, уже держась за скобу, крикнул:

— Все! Ничего я у тебя не видел, ничего тебе не говорил…

Дробный хруст, то Лапоногов, как тогда в институте, тряхнул рукой в знак прощанья. Шаги уже стихли, а резкий хруст костяшек все еще слышится Вадиму, завяз в ушах.

Вадим один в комнате, один с чужими, пугающими вещами на койке, с адресом в тетрадке, на первой странице, в самом низу, под формулой закона Паскаля.

«Тип-топ» — шелестят сорочки, блузки. Вадим завертывает их с судорожной поспешностью, он не в силах вынести назойливого присутствия этих кричаще ярких красок.

«Если хочешь выручить товарища?..» Эта фраза как-то примирила с Лапоноговым, примирила, несмотря на мерзкий хруст костяшек, несмотря ни на что… Может, винить его и не в чем. Он, может быть, друг Вальки и желает ему добра…

А в пакете, может, контрабанда!

С детских лет отпечатался в сознании черный человек, черный в ночной темноте, крадущийся через границу, почему-то в горах. И в широкополой шляпе — тоже неизвестно почему… О контрабандистах в родном Шадринске, удаленном от границы, не ведали. О них Вадим узнал лишь недавно, в институте, на собрании дружинников. Выступал подполковник с портового контрольного пункта. Иной шпарит прямо из газеты, ни уму ни сердцу… А у того подполковника слова обыкновенные, суховатые даже, — но свои слова. Ребята очень переживали…

Такому человеку все можно высказать. Он все поймет… Пойти разве сейчас, с пакетом… Ну, а толк какой? Вдруг не контрабанда вовсе. Глупо получится. Что он, Вадим, способен объяснить насчет Вальки, насчет Лапоногова или вот Абросимовой? Ноль целых, коли разобраться…

Валька — преступник? Нет! Нет! Валька — идеалист, у него все люди хорошие… Он не хотел… Теперь сам, наверно, не знает, что делать с вещами. А ведь это просто — надо прийти к подполковнику и сказать все честно.

Надо найти Вальку и заставить. Тогда его простят. Непременно простят…

На тротуаре, у входа в общежитие, пестрели книги на новеньком, пахнущем смолой лотке. Однорукий продавец бойко выкрикивал названия. Толстая женщина несла в авоське зеркало. Маленькие девочки играли на асфальте в классы. Вадиму чудилось: все, даже девочки, смотрят на его пакет.

Крепко прижав ношу к себе, Вадим спросил у милиционера, где улица Кавалеристов. Собственный голос показался ему чужим. В трамвае сидел как на угольях, опустив глаза, видел бесконечное мелькание ног: туфли, запыленные сапоги, остроносые башмаки без шнурков…

Улица Кавалеристов открылась широкая, голая — без зелени, без вывесок. Гладкие стены новых домов. Вадим попытался собрать разбежавшиеся мысли. Что он скажет, когда войдет? А что как в самом деле застанет там Вальку?

За дверью квартиры номер три в ответ на звонок слабый плачущий голос осведомился:

— Кто здесь?

— Мне к Абросимовой, — сказал Вадим.

Залязгали, загремели запоры, что-то зазвенело, как упавшая монета. Закачался, скрипя и ударяясь обо что-то железное, откинутый крюк.

Тощий голосок жаловался на что-то, грохот заглушал его, и к Вадиму сочился лишь тоненький, на одной ноте, плач. Щуплая старушка в тусклом халатике толкнулась к нему, едва не уколов острым носом, и тотчас отпрянула.

— Валентин Прокофьич! Ой, нет, не Валентин Прокофьич!.. Кто же?

— От него, — сказал Вадим.

Он понял сразу: Вальки тут нет. Старушка между тем впустила его в комнату — большую, в два окна, и все-таки сумрачную и как будто не принадлежавшую этому новому дому, этой просторной солнечной новой улице. Вадим словно ухнул в огромную корзину с тряпьем. В пятне дневного света выделялся стол, залитый волной темной материи, а остальное было как бы в дымке — занавеска слева, обвешанный платьями шкаф, кресла в чехлах.

— А Валентин Прокофьич? — протянула старушка. — Не заболел ли?

— Нет… Нездоров немного…

— Я сама больная, — застонала старушка. — Я не выхожу никуда, лежала бы, да не дают лежать. Пристали, всем надо