Шрифт:
Закладка:
Водитель, ныне покойный сосед из пятой квартиры, носивший столь не соответствовавшую хмурому обветренно-красному лицу жизнерадостную фамилию Кондитеров, за пару недель до случившегося видел Ольгу с каким-то мужчиной. Поздним вечером они вышли из его пустого троллейбуса на остановке, расположенной как раз через два двора от дома. Кондитеров рассказывал, что не придал этому никакого значения, он даже не был уверен в том, что в троллейбусе была именно Ольга.
— Ржала как сумасшедшая! И все обвивала, как цыганка, того мужика. И одета не по-нашему ярко. Так девки молодые одеваются. Подумал, хохотушка эта очень похожа на мою соседку с пятого. Но Ольга-то, сколько ее помню, молчаливая была и все в учительских тусклых платьях ходила…
Хоронили Ольгу Рыбченко несколько соседей. Варя в тот день, как обычно, работала.
Участники короткой процессии, испытывая какой-то коллективный стыд за ее жуткий поступок, не смотрели друг другу в глаза.
Все без исключения сослались на занятость, а потому поминки собирать не стали.
О покойных либо хорошо, либо — никак. В этом случае «никак» было особенно мрачным.
Организацией похорон занималась Маргарита Ивановна.
У нее же и нашлась телефонная книжка Рыбченко, которую милиция, за отсутствием состава преступления, после короткого расследования отдала Варе.
Пытаясь найти хоть какую-то Ольгину родню, домушница обзвонила тех немногих, чьи номера в ней были записаны. Все эти люди оказались либо родителями учеников, либо людьми-«функциями»: среди них была сотрудница ЖЭКа, два настройщика пианино, бывший и новый директор музыкальной школы.
Большинство номеров принадлежали организациям: «театральная касса», «поликлиника», «ремонт обуви».
Даже Варин домашний, записанный на букву «С», был обезличен — она значилась в Ольгиной книжке как «соседка».
О душевной болезни Ольги много не рассуждали, ведь в те времена никто серьезно не относился к психическому здоровью.
На учет в психушку в основном попадали неудобные режиму асоциальные шизофреники-диссиденты, махровые наркоманы или уж откровенно буйные…
Если ты не убиваешь в парках по ночам, не бегаешь голышом по улицам, исправно ходишь на работу, не ведешь ни с кем подрывающих устои общества разговоров, значит, твоя душа условно здорова.
Из имеющихся фактов и предположений Варя, чаще остальных соседей контактировавшая с покойной, составила собственную версию произошедшего.
В том, что в деле замешан мужчина, она, интуитивно ощущавшая силу болезненной страсти, что до времени дремала, как зверь, в пианистке, даже не сомневалась.
А был ли этот мужчина вновь появившимся в ее жизни Регининым отцом или другим мужиком, не так уж важно.
Ясно было одно: наличие маленького ребенка (существование которого Ольга, имевшая собственную трехкомнатную квартиру, перед случайными знакомыми, скорее всего, скрывала, предпочитая зависать где-то целыми днями и ночами) стало для нее мощнейшей преградой на пути к личному счастью.
Багровые следы от веревки на запястьях найденной в квартире малышки, чудовищная свалка из отходов того, чем питалась запертая в квартире девочка — рыбные консервы, яблочное пюре, трехлитровые банки сока, — все это, как и то, что Ольга не оставила предсмертной записки, говорило в пользу давнего психического заболевания.
Варя отлично помнила идеальный порядок в квартире Рыбченко.
Настолько идеальный, что каждый раз, когда спускалась в свою квартиру, ей становилось стыдно оттого, что она не уделяет чистоте и порядку такого пристального внимания.
За дверью вскрытой в тот августовский день квартиры был даже не бомжатник, там была зловонная помойка, безбожно, беспощадно визуализировавшая Ольгино отношение к вдруг ставшему ненужным хламу в лице собственной дочери.
Вероятнее всего, Регина, выдрессированная Ольгой, до определенного момента тихо сидела в квартире, смиренно ожидая загулявшую мать.
Изредка появляясь, та кормила ее, но не считала нужным прибраться.
А затем произошло нечто, заставившее Ольгу, хладнокровно забившую ватой межоконные пространства в детской — чтобы с улицы ничего не было слышно! — привязать дочь к батарее и, появляясь в квартире все реже и реже, бросать ей, как собаке, непригодную для ребенка еду.
Судя по количеству мусора во вскрытой квартире, девочка просуществовала в таких условиях довольно долго. А судя по испражнениям — моче и калу, размазанным по полу детской у окна, привязана Регина была лишь в последние сутки-двое.
Перед тем как повеситься, Ольга дочь отвязала.
Ни на один вопрос о маме: «Когда она пришла в последний раз? Что говорила? Просила ли о чем-нибудь?» — шокированная, грязная и исхудавшая малышка ответить не могла.
Но и взрослые, одни — без толку суетливые, другие от ужаса открывшейся картины буквально онемевшие, ее особо не расспрашивали.
Экспертиза показала, что Ольга провисела в веревочной петле, закрепленной на крюке от люстры, около суток.
Прежде чем наложить на себя руки, она забаррикадировала дверь своей комнаты тяжелым комодом.
И даже в этом решении словно расписалась в своей огромной и страшной нелюбви к мечущемуся за дверью ее комнаты по пустой, загаженной квартире ребенку.
Невзирая на версии окружающих, Варя была уверена в том, что Ольгу оставил мужчина.
Он мог оказаться женатым или, как Регинин отец, временно проживающим в городе, мог, в конце концов, просто с ней наиграться.
Душевнобольные живут в искаженной реальности.
В какой-то страшный, возможно, самый страшный момент своей жизни Ольга поняла, что снова оказалась в плену иллюзий. Крупица остававшегося в душе пианистки здравого смысла заставила ее признать полное поражение.
Выход в реальность был один — физическая смерть.
Через несколько дней после похорон Варя ожидала на остановке троллейбус. Подошел Кондитеров. Его худощавое, с впавшими щеками язвенника лицо было привычно неприветливым. Сдержанно кивнув, сосед встал поодаль. Когда подошел троллейбус, ставший в свой выходной обычным пассажиром Кондитеров, войдя в салон, неожиданно сел рядом с Варей.
Несколько остановок они проехали в полном молчании.
— А ведь она даже красивая была, — вдруг тихо сказал сосед.
— Кто? — не желая развивать и без того не оставлявшую ее днем и ночью тему, сухо спросила Самоварова.
— Да ебанашка эта с пятого.
Сглотнув, Варя пожала плечами:
— Мужчине виднее.
— И ведь вспоминать-то о ней спустя годы будут только то, что она самоубийца.
— Она еще и убийца. Сложись все иначе, девочка могла погибнуть, — после тяжкой паузы ответила Варя.
Весь оставшийся до нужной ей остановки путь они проехали в молчании.
39
Первое, что почувствовала, проснувшись, Инфанта, была нестерпимая головная боль.
От сухости язык прилип к небу. Предметы вокруг — дешевая хозяйская люстра на потолке, дверная ручка, эстамп на стене напротив — то приближались, то удалялись, издевательски
