такси, но оказалось, что их нет на улицах. Кто-то говорил, что, когда бывают воздушные налеты, все машины спешат убраться с улиц. Похоже, единственной машиной был судейский автомобиль сопровождения, который ехал перед Эммой, указывая дорогу. Цинни то видела его, то он исчезал из виду. То и дело ей на глаза попадались нависавшие над дорогой телекамеры, нацеленные на нее. Где-то глубоко сидела мысль, что такси ей поймать не удастся, потому что… да, она давно уже пробежала подходящее место. Она уже добежала до миссии ООН, находившейся в маленьком белом домике, и дала врачам лист бумаги с написанным на нем названием препарата. «О нет, – сказал один из врачей, кое-как объяснявшийся на западноазиатском, – это лекарство не из гуманитарного списка. Его, правда, можно купить, но тебе оно не по карману. И мне тоже». Так что, Эмма, ради чего ты бежишь? Если бы мне удалось достать то лекарство, мать… нужно просто бежать. Мы должны быстрее вернуться к матери. Чтобы она смогла еще раз увидеть меня, чтобы я смогла еще раз увидеть ее. Как только Цинни подумала об этом, в сердце у нее снова пламенем вспыхнула тревога, она, сама того не заметив, прибавила шагу, подтянулась к Эмме и почти поравнялась с ней. «Нет, пусть она бежит первой и устает!» – вспомнила Цинни слова Клэра, притормозила и отстала на несколько шагов. Эмма почувствовала ее маневр и сразу же начала ускоряться. За спиной уже пять километров, но она так и не получила приличного отрыва от этой никчемной, жалкой девчонки из Западной Азии. Эмма почувствовала досаду. Легконогая лань была наделена яростью, без которой не бывает больших спортсменов, и сейчас эта ярость черным пламенем полыхала перед Цинни. Но и та прибавила скорость, сохраняя прежнее расстояние от Эммы. Ей необходимо было держаться, и хорошо бы, чтоб Эмма держала темп немного повыше. Она соскучилась по матери… Эй, что-то не так. Не туда! Эмма, куда ты бежишь?! Куда нас занесет этой дорогой, Эмма? Что это за здоровенная игла протыкает небо там, вдали? Телевизионная вышка? Телевизионную вышку в столице Западной Азии уже давным-давно сровняли с землей бомбами с самолетов, это она точно знала. Но это неважно, а важно держаться за Эммой, светочем ее души. Ведь она знает, что матери уже нет на этом свете.

Грязная от пыли, прилипшей к потному телу, Цинни толкнула дверь палаты и увидела безжизненное тело своей матери, с головой накрытое простыней. Двое мужчин как раз хотели поднять его и унести, но Цинни встала перед ними, страшная, как дикий зверь, и преградила путь. Им пришлось уступить. Тот же врач, что написал ей название лекарства, сказал: «Ладно, девочка. Так и быть, посиди этот вечер здесь, с матерью. Все, что положено, сделаем завтра, а потом тебе придется уйти. Я знаю, тебе некуда, но это больница, дитя мое. Сейчас всем очень тяжело». Потом Цинни тихо сидела рядом с телом матери и глядела на капли крови, проступившие сквозь застиранную, когда-то белую материю. Через некоторое время в окно проник бледный, лишенный блеска свет луны, в котором пятна крови сделались черными. Чуть позже лунный свет переместился на стену. Кто-то вошел и включил свет, но Цинни не видела, кто это был. Она лишь почувствовала, что этот кто-то подошел и взял ее за руку. Твердые пальцы сжали ее запястье и на мгновение застыли неподвижно. Она услышала мужской голос:

– …Пятьдесят два удара в минуту. – Незнакомец осторожно опустил ее руку и продолжил: – Незадолго до того, как начало темнеть, я был на крыше и увидел, как ты бежишь сюда. Мне сказали, что ты была на базе гуманитарной помощи. Автомобилей сегодня в городе не было, значит, ты бежала всю дорогу, да? И назад тоже добиралась бегом. В целом примерно двадцать километров. На все про все у тебя ушло приблизительно час десять минут, включая то время, которое ты провела в агентстве. А сейчас твой пульс всего пятьдесят два удара в минуту. Цинни, я давно заметил тебя, но сегодня ты снова продемонстрировала свой талант. Неужели ты не помнишь меня? Я Стурм Ока, тренер по легкой атлетике. Я несколько раз вел уроки физкультуры у тебя в классе. В этой четверти ты не ходила в школу. Наверно, из-за болезни матери, да? Чуть ли не в ту же минуту, когда скончалась твоя мать, у меня родился внук. Здесь, в этой же больнице. Да, Цинни, такова жизнь. Кто-то уходит, и кто-то приходит; вечное движение. Ты хочешь стать такой же, как твоя мать, – всю свою жизнь маяться в бедности лишь для того, чтобы покинуть землю в страданиях?

Последние слова поразила Цинни, и она наконец очнулась от своего транса и посмотрела на Оку. Она сразу узнала этого опрятного, худощавого мужчину средних лет и медленно покачала головой.

– Очень хорошо, дитя мое. Твоя жизнь может сложиться иначе. Не исключено, что тебе доведется стоять на верхней ступеньке пьедестала почета Олимпийских игр и весь мир будет восхищаться тобой. И в твою честь поднимут флаг нашей многострадальной родины. – Лицо Цинни оставалось бесстрастным, но она слушала внимательно. – Главное – готова ли ты переносить страдания и хватит ли у тебя упорства? – Цинни кивнула. – Я знаю, что ты терпишь страдания чуть ли не всю жизнь, но я говорю о страданиях иного рода. Дитя мое, тех страданий, которые я имею в виду, нормальные люди не могут вынести. Ты уверена, что тебе это по силам? – Цинни встала и кивнула еще увереннее. – Хорошо. Цинни, пошли со мной.

Эмма бежала с неизменной скоростью, ее движения были точными и размеренными, как программа в бесконечном цикле или действия машины, работающей на высоких оборотах. Цинни хотела бы тоже превратиться в машину, но у нее не получалось. Она стала думать о том, куда ей надо добежать, но не могла сообразить, и ей стало страшно. А потом она наконец поняла. Она бежит следом за Легконогой ланью. Она сознавала, что таинственный наркотик действует, она чувствовала, как он разжигает огонь в крови, придавая ей безграничную энергию. Дорога повернула на 90 градусов, и она побежала по самой широкой дороге в мире – бульвару Чанъань. Вообще-то, ей следовало быть еще шире, потому что с двух сторон тянулась бесконечная, бескрайняя пустыня. Цинни много лет ежедневно совершала тренировочные пробежки не короче двадцати километров, и ей больше всего нравились дороги за городом. В слабом прозрачном свете рассвета бескрайние пустыни казались ей гладкими и нежными, темно-сине-зеленая дорога полосой туши уходила к горизонту. Мир казался чрезвычайно простым.