Шрифт:
Закладка:
Приходят другие врачи и пичкают меня какими-то лекарствами, от которых окружающий мир будто погружается под воду. Остальные, кто со мной, тоже сохраняют спокойствие. Впервые за много лет воцаряется тишина. Но я знаю, что они никуда не делись. Мы все то тихо выпадаем из временного потока, то обратно в него вливаемся.
В окна виднеются высокие, сверкающие на солнце здания. Чувствуется, что лес отсюда далеко-далеко. Я прошу открыть окно, однако медсестра отвечает отказом, объясняя, что волна жары уже спала. Этот уголок света возвращается к своей холодной, темно-зеленой натуре. У меня такое чувство, будто я возвращаюсь с войны домой.
Медсестры улыбчивы и очень со мной милы. Я всего лишь неловкий увалень, который ранним утром отправился в лес, там поскользнулся и упал на собственный охотничий нож.
Когда я в следующий раз просыпаюсь, рядом опять сидит человек с апельсиновыми волосами. От присутствия в палате постороннего мне полагается чувствовать себя неуютно, но ничего такого в моей душе нет. Он парень мирный.
– Как вы себя чувствуете? – спрашивает он.
– Лучше, – отвечаю я, и это действительно так.
– Должен вас спросить… – продолжает он. – Вы действительно поскользнулись и упали на нож или все же нет? Когда я пытался остановить кровь, в ваших глазах появилось странное выражение. Вы будто жалели, что вам… Ну… помешали умереть… Да вы и сами знаете.
– Это сложно объяснить.
– Мне к сложностям не привыкать.
Он снимает кепку и чешет голову, после чего его волосы торчат в разные стороны рыжими шипами. У него усталый вид.
– Как говорят, если ты спас кому-то жизнь, то теперь должен нести за него ответственность.
Скажи я ему правду, мы, вероятно, больше никогда не увидимся. Но я так устал скрывать свою истинную природу. Мой мозг, сердце, кости от этого вконец обессилели. Мамочкины правила ничего хорошего мне не принесли. Тогда что я теряю?
Настороженно шевелится Лорен.
– Ну что, может, начнем? – спрашиваю ее я.
Вот как произошла та история с мышью, когда Тед обнаружил в себе потайной уголок.
Для Малыша Тедди ночь всегда была особенным временем суток. Он любил спать под теплым Мамочкиным бочком, прижимаясь к ее белой рубашке. Но перед этим она всегда обрабатывала его раны. Когда-то такое случалось, наверное, раз в месяц, но потом Тедди стал приносить столько порезов, один хуже другого, что Мамочке приходилось зашивать их каждую ночь. Сам он не видел в них ничего серьезного, некоторые и вовсе казались царапинами, но она говорила, что именно они как раз и опаснее других. Поэтому каждый раз по новой она их вскрывала, промывала, а потом зашивала. Тедди понимал, что Мамочка должна это делать, что он, такой неуклюжий, сам во всем виноват. Но всегда страшился момента, когда она включит на прикроватном столике лампу и повернет ее под нужным углом. Затем Мамочка ставила поднос, на котором сверкали ножницы, скальпель, шарики ваты и бутылка, пахнувшая примерно так же, как Папочкина выпивка. Мамочка надевала белые, облегающие руки второй кожей, перчатки и бралась за работу.
Не думаю, что Тед в действительности меня любил, особенно вначале. Он спокойный, вежливый мальчик, а я то и дело ору. И страшно злюсь. По мне то и дело волнами прокатывается ярость. Но моя задача в том и состоит, чтобы сделать его похожим на меня. Чтобы его никто не мог обидеть. Часть его боли я забрала себе – появилась как раз для того, чтобы он мог ее со мной разделить. Но полностью избавить его от нее не смогла. Порой самым страшным была не боль, а звук. Тихий шорох расходящейся в стороны плоти. Вот он ему действительно не нравился.
Когда в ту ночь кончик скальпеля коснулся его спины, по привычке появилась я, дабы разделить его боль.
– Не дергайся, Теодор, – сказала Мамочка, – из-за тебя мне невероятно трудно работать.
И продолжила диктовать, со щелчком нажав красную клавишу, как на пианино.
– Третий надрез, – произнесла она, – поверхностный, задет только внешний кожный покров.
Ее рука двигалась вслед за словами.
Тед знал, что Мамочка права – когда он сопротивлялся, было только хуже. И знал, что, если поведет себя дерзко, она засунет его в старый морозильник, чтобы продезинфицировать в ванной из уксуса и горячей воды. Поэтому он старался не бунтовать и быть паинькой. Но боль и шум достигли такого уровня, что Теду стало страшно – он испугался, что не сможет вытерпеть все, даже не пикнув, хотя и знал, что за этим последует.
Мы лежали рядом друг с другом, я чувствовала каждое его опасение, каждую мысль. Стерпеть одновременно все, что происходило с его телом, было очень трудно, поэтому Тед совсем легонечко ахнул, хотя это даже звуком назвать было нельзя. Но в тишине он плеснулся, как брошенный в пруд камень. Мы с Тедом затаили дыхание. Мамочка прекратила работать, замерла и произнесла:
– Из-за тебя нам обоим очень тяжело.
И отправилась готовить ванну с уксусом.
Когда она опустила нас в морозильник, Тед, как ему и полагалось, заплакал, потому что был не такой сильный, как я.
Над нами сомкнулся мрак. Наша кожа превратилась в бездну пламени. Тед слишком часто дышал и без конца кашлял. Я знала, что должна его защитить. Долго ему так было не продержаться.
– Выбирайся, Тед, – сказала я. – Идем.
– Куда? – спросил он.
– Сделай, как я. Уйди. Прекрати быть.
– Но я не могу!
Его голос перешел в визг.
– Да иди уже! – подтолкнула его я. – Такой большой, а все еще ребенок.
– Я не могу!
– Ну что же, – сказала я, – может, на этот раз Мамочка зайдет слишком далеко и мы умрем.
Раньше о таком простом и изящном решении я никогда даже не думала.
– Тед! Мне в голову пришла мысль!
Но Тедди уже не было – он ушел, отыскав свою дверь.
Воздух вокруг как-то изменился. Я стоял у двери в наш дом, но там не было ни улицы, ни леса, ни дуба. Вместо них меня со всех сторон окружала белизна, будто я оказался внутри облака. Это было совсем не страшно. Чувствуя себя в полной безопасности, я вошел в дом, укутанный пеленой теплого, тихого покоя. Быстро запер за собой дверь. Щелк, щелк, щелк. Я знал, что сюда Мамочка зайти не могла.
Вдруг воздух наполнился урчанием. Моей ноги коснулся пушистый хвост. Я поглядел вниз и затаил дыхание, не веря своим глазам. На меня смотрела пара прекрасных зеленых глаз, размером и формой напоминавших оливки для коктейля. Она глядела на меня, навострив в немом вопросе аккуратные ушки. Я присел на корточки и протянул к ней руку, отчасти ожидая, что через миг она растворится в пустоте. Ее шубка напоминала черный, как уголь, шелк. Я погладил ее, провел пальцем по белому пятнышку на грудке и сказал:
