– Лет с шестнадцати.

– Зашибись. Но с парнями крутить всё равно не забывала.

– Пыталась абстрагироваться, переключиться. Невозможно же без перерыва слёзы лить. Решила, что ладно ― пусть хотя бы секс по дружбе. Всё лучше, чем ничего. И тут появляется она. И портит абсолютно всё. Меня и вынесло. Прости.

Яна тянется ко мне, оставляя робкий поцелуй на губах, но я лишь отстраняю её, отрицательно качая головой.

Она права. Она во всём права. Скотом себя за это чувствую, но это, бл, действительно так. Было, есть и будет. Даже несмотря на то, что между нами было. Но искры. Нет её. Не торкает меня рядом с ней. Не разрывает изнутри от переизбытка эмоций. Не выбивает почву под ногами, как выбивает от одного взгляда кукольных невинных глаз.

А главное: Яна не будит во мне мотивацию. Делать что-то. Бежать куда-то. Стремиться к чему-то. Быть… кем-то. С ней я ― это просто я: тот, кого всегда сам же ненавидел и презирал. Малая же, единственная, наверное, в этом мире, кроме разве что Норы, видит во мне нечто большее.

Да, они обе крупно заблуждаются на этот счёт, и ещё сами поймут это, но пока Алиса не поняла ― мой стимул стараться горит очень ярко. Ради неё и ради себя.

– Костяну скажи, что я завтра заеду за своими процентами. И оставшиеся шмотки мои прихвати, будь добра. На днях заскочу, заберу. И это, Ян, ― вот тут говорить становится по-настоящему трудно. По факту за какие-то жалкие пару минут мы только что похерили восемнадцать лет знакомства. ― Чтобы тобой не двигало, это не отменяет факта предательства. Которое, ты знаешь, я не прощаю.

– Но Вить…

– Ты неправильно начала. С самого начала. Нужно было не играть в молчанку, а говорить. Всё на чистоту, без утайки. Так поступают друзья. Чтобы не сложилось в итоге ― неважно. Но точно было бы лучше, нежели чем получилось сейчас.

Закинув толстовку на плечо, разворачиваюсь и ухожу в сторону ближайшей станции электрички, закуривая на ходу. А в башке калейдоскоп сумбурных обрывков.

Яна.

Алиса.

Её батя.

Судебный иск, что впаял мне папаша Маркова, обрадовав на днях.

Что делать с собственной жизнью, которая добралась до самого днища и передаёт оттуда привет. И как не утянуть следом малую…

Надо обмозговать. Надо много чего обмозговать.

* * *

Яна

Ну. Тут всё очевидно. Её отпустит. При условии, что я окажусь вне зоны доступа. В конце концов, на мне свет клином не сошёлся, а она деваха видная. Найдёт себе того, кто сможет перебить "болезненные чувства". Какими бы они не были: настоящими или же самой себе внушёнными, что тоже немаловероятно.

Да, жаль. Да, обидно, но я не садист, чтобы мучить её своим присутствием, давя на нарывающую мозоль. А пока я вмешиваюсь в её жизнь ― она так и будет буксовать. Следовательно, нужно исчезнуть. Дать ей свободы.

Сможем ли мы когда-нибудь вернуться к тому формату, что имели? Нет. Враньё и крысятничество не прощается, какими бы мотивами оно не оправдывалось. Это моё правило и изменять ему я не собираюсь.

Сможем ли мы просто общаться? Не как друзья, но как давние знакомые? Здесь время покажет.

При любом раскладе, как бы не звучало банально, я желаю ей счастья. И если понадобится помощь, буду рядом и помогу. По возможности. О чём и сообщил ей, когда заходил за вещами в субботу.

Судебный иск

С ним сложнее, но, встретившись с Марковым-старшим на выходных, мы вроде пришли если не к общему знаменателю, то к выгодной договорённости. Грубо выражаясь, заключили сделку.

Для этого потребовалась долгая приватная беседа на повышенных тонах с переходом на личности и взаимными угрозами, но что поделать. Как я и говорил Алисе: работаем в тех условиях, которые имеем и теми способами, которые нам представлены.

В конце концов, упоминание имени собственного сына в бумажках по судебным разбирательствам личности его уровня не нужны. Ведь, кроме имени, будут обнародованы и причины, что может навредить репутации тупого отпрыска в будущем.

Марков-старший сам это понимает, о чём дал мне понять ещё в тот день, когда подкараулил у школы, вручив письмо счастья, которое по факту было лишь средством запугивания. Ради достижения конкретной цели.

Да, можно было бодаться и пойти на принцип, обеспечив себя не самыми приятными последствиями, но по стечению обстоятельств вышло так, что его желание совпало с моим.

Хорошо ли это? Плохо ли? Хрен знает.

Как бы комично не звучало: время и здесь всё расставит по местам. Другое дело, что я не представляю: как отреагирует на моё решение Алиса. Сомневаюсь, что одобрит. Нет, даже не так ― больше чем уверен, что не одобрит. И если так, то… всё.

Откровенно говоря, Чижова ― единственное, что заставляет пошатнуть всю уверенность в правильности того, что я собираюсь делать. Потерять её… я не представляю. Не могу. Не хочу. И, видимо, по этой самой причине, как последний мудак, прямо сейчас сбрасываю от неё входящий.

Прости, малая. Мы поговорим чуть позже. Как только я доделаю намеченное. Твой голосок прекрасен и подобен музыке, но сейчас он может всё усугубить. Меня и так лихорадит на эмоциональной карусели.

Рука, выставленная в открытое окно, вздрагивает от мощного пинка в дверь. Успевшая вытлеть часть пепла срывается с сигареты, коротким росчерком летя вниз.

– Бл, харе долбиться! ― с злобой бросаю через плечо.

– Долго штаны просиживать собираешься, лодырь? Мать лежит, пошевелиться не может, быстро метнись за едой. Жрать хочу, ― орёт по ту сторону отец.

Задрал. Мать лежит, потому что благодаря тебе, гамадрил, она теперь гипсованная, со штырями и окончательно бесполезная для общества. От неё и раньше-то толку было немного, а теперь и вовсе в обузу превратилась.

– А самому слабо? Или жопа треснет от перенапряга?

– Ты как разговариваешь, щенок? Борзый слишком? Выйди и скажи лично. Или только тявкать способен, спрятавшись за замками? Понавесил, будто здесь есть что-то твоё!

Бл, как же достал. Трезвый он ещё хуже, чем пьяный. Бухим хоть либо блюёт, либо дрыхнет, сильно не раздражая. В редкие же моменты прозрения резко вспоминает, что он, типа, глава семьи и все ему обязаны.

Отстреливаю окурок в растущую под окнами зелень и, на пятках развернувшись, отпираю засовы, резко распахивая дверь.

– Говорю лично. Хочешь жрать, иди сам, ― раздражённо бросаю обросшей роже. Его морда уже настолько оплыла от постоянных пьянок,