записывать рассказы блокадников. Гранин отказался. Несколько дней шли переговоры. Наконец Алесь уговорил его хотя бы поехать послушать рассказ одной его знакомой блокадницы. И, слушая рассказы блокадников, Гранин, по его словам, вдруг понял, что «существовала во время блокады неизвестная ему внутрисемейная и внутридушевная жизнь людей, она состояла из подробностей, деталей, трогательных и страшных, необычных».

Началась работа, трудная, казалось неподъемная, но очень интересная. Партизан Адамович и офицер Гранин хорошо понимали друг друга, потому что духовно и творчески были близкими людьми. Ни у того ни у другого не было и ноты высокомерия, но было понимание смысла и назначения литературы, которая должна менять что-то в нашей жизни.

В городе было еще много блокадников, и они «передавали» писателей друг другу. Сначала Даниил Александрович и Алесь вместе ходили из дома в дом, из квартиры в квартиру, выслушивали, записывали на магнитофон. Потом разделились, чтобы охватить больше людей. У каждого из переживших блокаду была своя трагедия, своя история, свои смерти. Люди и голодали и умирали по-разному.

Гранин был поражен, увидев в каких ужасных условиях жили люди. Столько претерпев в блокаду, они и через тридцать лет после войны оставались в многонаселенных коммуналках.

Скоро оба автора поняли, что напечатать книгу будет невозможно, ведь в официальной пропаганде блокада подавалась исключительно как героическая эпопея, как подвиг ленинградцев. Ни одно ленинградское издательство не решилось взять рукопись не только по идеологическим соображениям, но и по приказу первого секретаря Романова.

Поехали в Москву. В журнале «Новый мир» главный редактор Сергей Наровчатов, сам фронтовик, воевавший на Ленинградском фронте, взял рукопись, прекрасно понимая, что будет трудно. С купюрами, отбившись от цензуры, напечатали в «Новом мире», в декабрьской книжке за 1977 год, главы из «Блокадной книги». Цензура потребовала снять все о людоедстве, о мародерстве, о злоупотреблениях с карточками, о том, что в голоде были отчасти виновны власти, в частности Жданов. Конечно, обо всем донесли главному партийному идеологу, члену ЦК Суслову.

Пришлось авторам идти на уступки. И все равно на них после публикации отдельных глав книги обрушилась критика партийных историков и обвинение в том, что они «разрушают героический образ Ленинградской эпопеи». Но одновременно в журнал стали приходить сотни писем блокадников, которые требовали бóльшей правды.

В те дни Карякин написал письмо Д. А. Гранину. Сам он бредил тогда дневником Юры Рябинкина (из «Блокадной книги»), читал его со своими учениками в школе, заставлял читать всех своих друзей и, конечно, меня. Читать было страшно. А письмо (цитирую частично по машинописной копии) было такое:

Дорогой Даниил Александрович!

Вы человек упорный, и я тоже: поверьте, пожалуйста, что нужна вся «Блокадная книга». Прежде всего, для подростков нужен «Дневник Юры Рябинкина». Пятнадцать лет я веду уроки в школе – ничто, никто (даже Пушкин! даже Достоевский!) не пробивает их так, как этот дневник, ничто не вырезает в их душах такие точные координаты, ориентиры. Это же прочитают – навсегда! – миллионы, и оставит это такой след, какой и не снился милой «Алисе в стране чудес». <…> Говорить о «художественности» такой литературы, «сверхлитературы» очень трудно – по такой же простой причине, по какой трудно говорить о художественности набата, возвещающего о смертельной опасности: не в концерт же приглашены. Художественность здесь подчинена работающей словом совести писателя, который пробуждает совесть людей[44].

Лев Толстой к концу своей творческой жизни искал новый смысл ее – вне литературы. Его титаническая борьба с государством, официальной церковью, с несовершенным мироустройством, его проповедь добра и неприятия насилия не могли найти художественной формы в литературе, выходили за ее рамки.

Вот и Адамович рвался рассказать правду людскую так, будто, написав, умрет и больше уже ничего не сможет сказать: «Всякую вещь свою писать так, словно она у тебя последняя и больше не представится случая „сказать всё” – это великий завет великой литературы».

И завет его подхватила и выполнила уже в наши дни его ученица, мужественная женщина Белоруссии и талантливый писатель Светлана Алексиевич, получившая Нобелевскую премию «за многоголосное творчество – памятник страданию и мужеству в наше время». Как рад был бы Алесь, доживи он до этого!

Алесь рассказывал нам о ней много и всегда с похвалой: талантливая девчонка, а как чувствует неправоту жизни! Она уже многого достигла в журналистике и начала писать. И вот Алесь подарил ей магнитофон и предложил записывать «свидетелей жизни» и на этом материале делать книги. Название ее первой книги, получившей признание и миллионные тиражи, – «У войны не женское лицо», – придумал он.

А в нашем переделкинском доме Светлана появилась в начале девяностых. Она поразила меня удивительной скромностью, какой-то тихой сосредоточенностью, вниманием к окружающим и удивительной, будто немного виноватой улыбкой. Но в этой тихой молодой женщине чувствовались сила и твердость. А еще было видно, что она, как и Алесь, – человек, несомненно, одержимый. Чем? Как пробить, пронзить, прожечь сердца людские беспощадной памятью о войнах минувших, беспощадной правдой о войне грозящей, о катастрофах страны и драмах человеческих, чтобы взорвать наше воображение и побудить к поступку? Ее книги страшно читать. Страницу – и то страшно. А работать, писать столько лет? А разыскать людей, выслушать их, записывать за ними? Собрать эту мозаику из кровоточащих кусков? Искренность, мужество, совестливость, верность правде – вот что сделало из нее большого писателя.

Человечество стало смертным

В 1982 году Карякин раздобыл (как всегда, помог Черняев) для Адамовича и, конечно, для себя только что вышедшую в США книгу американского писателя и активиста гражданского движения за мир Джонатана Шелла «Судьба Земли»[45].

Ее у нас перевели для номенклатурных работников ЦК, МИДа и других уважаемых организаций. Рассылалась книга по специальному списку для допущенных и посвященных. В ней подробно говорилось о последствиях атомных взрывов, о страшном влиянии радиации на природу и человека и впервые – о возможной угрозе ядерного терроризма.

Карякин уже давно обратился к глобальным проблемам, ядерным и экологическим, и по мере возможностей подталкивал своих «яйцеголовых» друзей в Международном отделе ЦК к пробиванию идей «нового мышления», к диалогу двух лагерей.

В начале восьмидесятых появилась совершенно неожиданно легальная, пусть маленькая, почти незаметная печатная трибуна – журнал «ХХ век и мир». Собственно, это был даже не журнал, а общественно-политический бюллетень, печатный орган Советского комитета защиты мира (выходил на русском, английском, французском, испанском и немецком языках). В третьем номере этого неброского журнала за 1983 год вышла статья Карякина «Не опоздать! (О времени живом