по квартире, курил. Как потом выяснилось, трагедия произошла именно в это время».

Оба они, и Элем и Лариса, были до некоторой степени мистиками. Но если Элем обычно подшучивал над собой, Лариса к предсказаниям и предзнаменованиям относилась серьезно.

Удивительно, что перед этой поездкой Лариса сказала фотографу Коле Гнисюку (мы с Юрой хорошо его знали, он много снимал Ларису, Элема, да и нас иногда): «Коля, если ты через месяц не приедешь, ты меня уже не застанешь…» Тогда это все расценили как требование обязательно приехать в течение месяца вместе с Элемом и сыном Антошкой, как договорились. Потом Элем терзал себя вопросом: почему Лариса, уезжая на натуру, попрощалась со всеми, кроме него.

Приехала мама Ларисы Ефросинья Яновна. Рано оставшаяся одна (отец, красавец-перс, бросил семью), она подняла троих детей и никогда не бросала своей работы – учительствовала в школе на Украине. Держалась она удивительно, по крайней мере, на людях. Взяла дом в свои руки, обихаживала маленького Антошку, который ходил в садик. Элем буквально почернел от горя.

Элем и Ефросинья Яновна довольно долго скрывали от Антона правду. А он все время спрашивал про маму. Отец говорил, что мама больна, что она далеко, что ее нельзя сюда перевезти. И однажды малыш услышал правду от ребят в садике, пришел взбешенный, по словам Элема, и сказал бабушке: «Вы всё врете. Ребята мне сказали, что моя мама сдохла и ее в землю закопали». С ним случилась истерика.

В то лето мы с Элемом и Антошей, а еще и с Колей Гнисюком ездили на моем жигуленке по Подмосковью. Коля снимал православные храмы. Элем уже думал, как закончить, а вернее – как начать снимать «Матеру». Ведь Лариса успела снять только горящее дерево. Кадры были жуткие. Это был грех (она сама говорила) – такое дерево сжечь.

Вскоре Элем с Германом уехали на Селигер снимать «Прощание с Матерой». Фильм превратился в «Прощание» с Ларисой. Зимой того страшного года Элем сделал еще совершенно поразительный фильм «Лариса», музыку к нему написал Альфред Шнитке.

А через год Климов закончил фильм «Прощание», фильм горький, трагический. После его первого показа в Доме кино он предложил нам, близким друзьям, поехать к Ларисе на кладбище. Отказался только Распутин: «Нельзя после заката солнца ехать на могилу». Меня это тогда поразило. Может, он и прав, но мы тогда поехали. Горе было общее. Хотели разделить его с Элемом, как разделить и его творческую победу.

И вместе с ним мы чувствовали, что начинает что-то меняться. Забрезжил рассвет, наступают новые времена. И мы старались приблизить их как могли. Одним из самых отважных и неутомимых бойцов среди нас тогда оказался Алесь Адамович, бесстрашный, неподвластный пуле-дуре белорусский партизан, писатель, нашедший свою дорогу к «сверхлитературе» в годы, когда над человечеством нависла угроза самоуничтожения.

Алесь Адамович. Пробивающий сердца

Алесь стремительно ворвался в нашу жизнь в конце семидесятых, когда Карякин все больше погружался в проблемы ядерной и экологической угроз человечеству. В Адамовиче он нашел заинтересованного собеседника, а потом и соратника.

Обычно, приезжая из Минска, Алесь появлялся в нашей клетушке в Новых Черемушках и, едва устроившись в единственном кресле между стеллажами, столом и карякинским топчаном, немедленно требовал: «Ну, давай все новое, что появилось и что стоит прочитать. Поговорим потом». Тут же погружался в чтение, иногда на многие часы.

Поражала в нем ненасытность, живое восприятие всякого нового слова и немедленная отдача. Мозг его был устроен так, что, едва переварив новые идеи, толкал его обладателя к собственным формулировкам, к сотворчеству и творчеству. А при фантастической его работоспособности результат не медлил сказаться. Порой Карякин посмеивался: «Алесь, с тобой опасно говорить. Тебе скажи что-нибудь, а завтра прочтешь в газете». Алесь действительно оставался партизанским спринтером. Сказал, как выстрелил, и… немедленный результат: готовая статья.

Карякин вообще любил подшутить над неутомимым Адамовичем. В одном своем письме к Даниилу Александровичу Гранину ехидничает: «Завидую и не завидую Вам: этот странный человек – Алесь Адамович наконец уехал от нас к Вам. Войнич ничего не понимала в оводах»[42].

Вот уж к кому можно было отнести знаменитые толстовские слова: «Весь мир погибнет, если я остановлюсь», так это к Адамовичу. Порой казалось, у него вообще не было защитного кожного покрова – сплошные обнаженные нервы. И это притом, что выглядел он вполне спокойным и даже чуть медлительным человеком. Я никогда не видела его кричащим, вышедшим из себя, тем более ругающимся. Он никогда не пил спиртного. Все это знали и подшучивали над ним: Александр Михайлович, знаем, что вы пьете только молоко и кефир. Но, может, позволите себе… стакан крепкого чая? А Карякин нередко сетовал: «Эх, Алесь, Алесь, ты умница и замечательный человек, а если б ты еще и выпивал – цены бы тебе не было». В ответ получал: «Каряка, ты тоже не дурак, но тебе цены не было бы, если бы ты не пил».

Адамович умел сражаться

Алесь Адамович выступает перед защитниками Белого дома. Август 1991

Интеллигентный, мягкий Адамович в деле был абсолютно непреклонным. Это сразу понял Элем Климов. Когда они писали сценарий «Убейте Гитлера», в какой-то момент Элем прямо сказал Алесю: получается такой жестокий фильм, что вряд ли кто-нибудь сможет его смотреть. Но тот ответил: «Пусть не смотрят. Мы должны это оставить после себя. Как свидетельство войны, как мольбу о мире». У Адамовича перед своим народом, пережившим такую трагедию, был долг.

А когда фильм после всех мытарств был сделан, а на дворе стоял 1985 год и на носу был Московский международный фестиваль, из Минска опять пришел донос на Климова и Адамовича. И председатель Госкомитета по кинематографии Ермаш, испугавшись, решил подстраховаться и собрал Совет киногенералов (Герасимов, Чухрай, Кулиджанов). Все вроде бы одобрили фильм, но каждый сделал замечания. Вот за это и уцепился ушлый чиновник. Предложил Климову учесть замечания, а фильм пока отложить. Элем психанул: «Ничего менять не буду. Можете делать с фильмом что угодно. Я уезжаю». Хлопнул дверью и ушел. Ермаш – за ним.

И тут всем врезал Адамович, обратившись, правда, к Кулиджанову: «Мы литераторы – говно, но такого дерьма, как вы, киношники, я еще не видел. Вы что, не понимаете, что угробили своего товарища? Отдали его и его картину на растерзание». Надо отдать должное Кулиджанову. Побежал за Ермашом. Уговорил. Дали экран. На Московском кинофестивале 1985 года фильм Климова – Адамовича