а я — вытираю! — сказал он.

— Конечно, милый! — отвечала Элизабет.

Инсинуации Леа сделали свое дело: ей захотелось утвердить свои права на любовника. Раньше у Рамберов она не обращалась к нему так фамильярно, и Анри обрадовался. Настолько, что даже чмокнул ее украдкой в уголок губ.

Батист только снисходительно усмехнулся. Толерантный по натуре, он верил, что молодые люди вскоре узаконят отношения, и это его не смущало.

За эти годы плотник привык считать Элизабет едва ли не членом семьи, на которого, однако, его власть не распространялась. И когда он смотрел на нее, грациозную, ослепительно красивую, то вспоминал друга Гийома и как тот любил нежно повторять: «Девочка моя… Моя маленькая принцесса!»

Замок Гервиль, в тот же день

Гуго Ларош находился в столовой замка, когда через окно увидел всадника, который галопом несся по аллее, ведущей к конюшне. Судя по рыжей масти лошади и белой отметине на морде, это была Церера. При виде припавшего к лошадиной шее всадника у Лароша упало сердце.

— Жюстен?

Он знал, что сын с конюхом на рассвете уехали на двуколке в Руйяк, на ярмарку. С некоторых пор старый помещик передвигался исключительно с тростью, проклиная больную ногу, затруднявшую ход. Ларош доковылял до звонка для вызова прислуги и подергал за шнурок. Прибежала Сидони.

— Мсье звали?

— Пусть Алсид сходит в конюшню и спросит, что стряслось. Я видел, что Жюстен прискакал без седла.

— Алсид пересаживает лук-порей, мсье. Может, я схожу?

— Только поторопись!

Служанка уважительно поклонилась и вышла, чуть ли не пятясь. Несмотря на худобу и хрупкость, Сидони прекрасно справлялась со своими обязанностями. Как только прислуга вышла, Ларош снова стал проклинать судьбу. Он выглядел старше своих семидесяти. Волосы на голове поредели, угловатое лицо до крайности исхудало. Ему стоило больших усилий держаться прямо, и сильно болела спина.

Друг, доктор Леон Фоше, к которому он изредка обращался, приписывал эти боли многочисленным падениям с лошади, начиная с подросткового возраста.

— У тебя нет чувства меры, Гуго, — говаривал доктор. — Сколько раз я ставил тебя на ноги после падений на псовой охоте или когда ты заставлял скакуна взять барьер!

После короткого раздумья Ларош успокоился. Жюстен прискакал на Церере, значит, он цел и невредим.

— Наверное, что-то с Роже, — проговорил он вполголоса.

Звук чеканных шагов по паркету вестибюля вызвал у него улыбку: Ларош узнал стремительную походку сына. Дверь распахнулась, как от удара.

— Жюстен! — вскричал старый помещик. — Мальчик мой, ты заставил меня поволноваться! Что-то с двуколкой?

Увидев перед собой угасающего старика, сгорбленного, морщинистого, Жюстен на мгновение застыл в своем мстительном порыве. Но нет, нельзя позволять ослепить себя этой дрожащей улыбке на старческом лице родителя!

— Да что стряслось? — удивился Ларош. — На тебе лица нет!

— Что стряслось? — передразнил его Жюстен, стискивая кулаки. — Я вас ненавижу! Вы мне омерзительны! Как вы могли сделать такое? Я только сегодня узнал правду. Вы, родной дед, который должен был ее любить и оберегать, вы посмели надругаться над нею, тронуть своими грязными лапами!

Ошарашенный Гуго Ларош отшатнулся. Жюстен подошел и неумолимой рукой толкнул его в грудь, да так, что тот еле устоял.

— Вы изнасиловали Элизабет, свою внучку. Когда я об этом думаю… Не знаю, почему я не убил вас сразу, на месте. Наверное, хочу узнать, где это случилось и когда. И почему? Почему?

Жюстен кричал во весь голос, тряся отца за грудки.

— Это наветы! — защищался Ларош, с трудом удерживая равновесие. — Как надо меня ненавидеть, чтобы плести такое! Мальчик мой, успокойся! Я понимаю, я бы сам пришел в бешенство. Но разве я тронул бы дитя своей Катрин? За кого ты меня держишь?

Вспышка паники в серо-зеленых глазах, однако, опровергала его оправдательную речь. Он снова попятился — осторожно, к камину.

— За того, кто вы есть, — развратника и мерзавца. Спросите у Мариетты! Вы навязывали ей свои капризы, а если что — били почем зря. Что, не отпираетесь? Мариетта не в Америке, ее можно допросить перед свидетелями!

— Я ей за это платил! — имел неосторожность буркнуть Ларош.

— То есть относились к ней как к шлюхе? Так же, как к Алин, которая из корыстолюбия терпела ваши гнусности?

— Еще раз говорю тебе, Жюстен: это клевета! Не бери в голову. Мы преспокойно живем вдвоем, разве нет? Ты носишь мое имя, ты богат, и в завещании я тебя не обидел. Я сделал, как ты хотел, — отправил восвояси Алин. Мальчик мой, я готов поклясться на святой книге, что я не…

— Молчите! Не могу это слушать! — рявкнул Жюстен. — Жану Дюкену нет смысла измышлять такую чудовищную ложь. Он знал давно и в конце концов доверился отцу, в письме. Что ты, мерзавец, на это скажешь?

В ярости, близкой к бреду, Жюстен скатился до тыканья собственному отцу. Он схватил Лароша за плечи, припер к стене.

— Признавайся! Я думал, Элизабет сбежала в Париж из-за того, что нашла на чердаке те документы, доказывающие, что ты нанимал убийц, чтобы избавиться от зятя. А оказалось, это случилось позже, после изнасилования…

Он выпалил все это скороговоркой, задыхаясь, не выпуская свою испуганную жертву. В его глазах старик, должно быть, прочел свой смертный приговор и… сдался.

— Я жалею об этом… Меня мучит совесть. Увы! Я тогда напился и сам не знал, что делал, — пробормотал он, клацая зубами от страха.

— И никто не помешал этой гнусности? — простонал Жюстен. — Никто не спас мою крошку Элизабет? Значит, все это правда? Ты это сделал? Без стыда, без жалости?

— Черт вас всех подери! Она уже была не девственница! — внезапно выпалил Ларош, одергивая на себе пиджак. — Я застал их накануне с тем американцем, в кровати. Оба голые, как черви, и делали сам знаешь что! Я хотел ее наказать. Да, наказать!

Жюстен стал колотить его, обезумев от омерзения, от гнева, — по сморщенному лицу, в грудь, в живот. Разозлившись в свой черед, Гуго Ларош замахнулся тростью и наугад ударил.

— Кусаешь руку, которая кормит тебя уже пять лет! — крикнул он хрипло. — И ради чего? Ради гулящей девки, подстилки! Да, я взял ее силой, твою крошку Элизабет! Швырнул на пол, задрал юбки и взял ее! Ты, мерзкий молокосос, похвастаться этим не можешь.

Обоих мужчин пожирала ненависть. Оба ощущали себя преданными, оскорбленными в лучших, самых прекрасных чувствах. Ларош терял сына, свою гордость, Жюстен испытал еще одно унижение, как если бы мог отчаяться еще больше.

— Сдохни, мразь! — крикнул он, хватая отца поперек туловища и поднимая.

Он что было силы швырнул Лароша на пол, туда, где