– Все у тебя получается. Мне очень жаль, что ты посчитала, что не можешь всем со мной поделиться. – Я делаю глубокий вдох. – Может, сейчас как раз самое подходящее время, чтобы я рассказала тебе правду про мою идеальную жизнь. – Я с отсутствующим видом дергаю кусочек кожи у ногтя большого пальца. – С моего последнего места работы я была вынуждена уйти, потому что на меня поступила жалоба. Это истинная причина. Мне предложили уйти самой до того, как меня уволят.

Пэмми внимательно смотрит на меня, а я не могу встретиться с ней взглядом. У меня от стыда горят щеки. Она молчит, и я продолжаю свой рассказ.

– Ко мне привели мальчика. Он был немного старше Элли; на самом деле ему только что исполнилось двенадцать лет. Его к нам перенаправили из больницы – у нас в клинике велась и благотворительная работа. Мальчик… – Я опять делаю глубокий вдох. – Боже, я почти год не произносила его имя вслух. Даже во время расследования не могла заставить себя произнести его.

Пэмми сжимает мою ногу.

– Ему только что исполнилось двенадцать. Его родители привели его ко мне, потому что он наносил себе увечья. Он был весь в синяках, и они заявили, что он бьет себя по рукам, бьется голенями о мебель, царапает сам себя и бьет по лицу, если он разозлен или расстроен. Мы с ним долго работали, и я… У меня возникло ощущение, что я очень хорошо его знаю. Он был добрым, забавным и очень умным для своих лет. Но во время всего периода нашей работы он ни разу не заговаривал про случаи членовредительства. Было ощущение, что он вообще не хочет затрагивать эту тему.

Затем однажды он пришел ко мне с рукой на перевязи и кистью в гипсе. Его мать заявила, что он бросился вниз с лестницы в припадке ярости, сломал запястье, и еще у него трещина в кости в районе локтя. Когда я попросила его рассказать о случившемся, он пожал плечами и ответил, что не уверен в том, как все получилось. Судя по виду, он нервничал, я видела, что ему некомфортно из-за случившегося, но мне не хотелось спускать это на тормозах – как я обычно делала, когда спрашивала его о травмах и следах на теле. К тому времени у меня уже зародились подозрения, и мне хотелось, чтобы он их подтвердил. Поэтому я прямо спросила у него: «Ты сам наносишь себе увечья или это делает кто-то другой? Ты кого-то защищаешь?»

Он не ответил мне сразу же, просто молча сидел за столом. Затем, после того как, прошла целая вечность, у него по щекам потекли слезы. Я сказала ему, что бояться не нужно и все, что он говорит мне во время сеансов, останется между нами. Я это сказала, хотя знала: если увечья ему наносит кто-то другой, мне придется об этом сообщить. Я понимала, что, вру ему. Но тогда, сидя в кабинете, глядя на печального маленького мальчика, мне хотелось только докопаться до правды. Поэтому я соврала. Я нарушила одно из моих собственных правил и соврала пациенту.

Он еще какое-то время сидел молча, а затем наконец кивнул. Это был совсем легкий кивок, и вот тогда я уже знала, что думала правильно. Я знала, что он кого-то защищает, вероятно, своих родителей, и знала, что в этом деле все гораздо сложнее. Поэтому я поклялась, что помогу ему, и я именно это и собиралась сделать. Мы вместе прошлись по всем его травмам, и я подбадривала его, чтобы рассказал мне, как он на самом деле их получил. Мы вместе рисовали картинки: отец толкает его, а он ударяется рукой о туалетный столик. Его мать стоит наверху лестницы, пока он катится по ступеням вниз. Мы подбирали к словам пары, то есть я спрашивала, какие ассоциации у него вызывает то или иное слово, и каждый раз, когда я произносила слова «опекун», «родитель», «воспитатель», «мать», он писал слова страх, обида, боль, непонимание.

Через несколько сеансов я почувствовала, что у меня достаточно материала, чтобы идти к начальнику. Мы вместе прошлись по всем сеансам, прослушали пленки, проанализировали рисунки. Увидев и услышав те доказательства, которые видела и слышала я, начальник решил, что этого недостаточно для обращения в социальные службы. Он заявил, что я задавала наводящие вопросы, способствовала тому, чтобы мальчик давал те ответы, которые я хотела услышать, поощряла его за истории против родителей. Я пришла в ярость. Я однозначно верила в то, что мальчик говорил мне. Дело было не только в услышанном на сеансах и не в том, что можно увидеть на рисунках, это ощущение сложилось в результате общения с ним. Это было интуитивное чувство, инстинктивное. Но подобное не доказать, получалось только мое и его слово против родителей.

Мой начальник и совет директоров решили, что против родителей не будет предпринято никаких действий. Мы не можем ничего сделать, если мальчик не решит сам на них пожаловаться. Я была раздражена, взбешена и одновременно была в замешательстве и недоумении. Мы же слышали столько историй про то, как детей забирали у родителей из-за одного синяка на ноге, а тут мальчик рассказывает про жестокое обращение с ним, и мое начальство собирается просто это игнорировать. Мне приказали оставить дело, а его родителям сказали, что им нужно найти другого психолога. Но я не могла оставить это дело. Я не могла оставить ребенка одного с этими людьми, зная, что они с ним творят, зная, что с ним может случиться, если я не стану ничего делать. И я пошла в полицию.

Пэмми закрывает рот рукой, словно таким образом пытается не дать себе меня перебить. А я знаю, что если сейчас не расскажу все до конца, то просто закрою рот и больше никогда не подниму эту тему. Но я хочу кому-то рассказать об этом, поэтому продолжаю дальше, до того, как она успевает произнести хоть слово.

– Я показала им все: рисунки, высказывания. Я провела много часов в маленькой серой комнате, перечисляя все травмы, которые получил мальчик, все нападки, все проявления жестокости в отношении ребенка, все, что, по моему мнению, сделали родители.

Теперь я говорю быстрее, при этих воспоминаниях слезы текут у меня по щекам. Я все еще вижу лицо мальчика, оно стоит у меня перед глазами – он был поставлен в тупик, считал себя преданным, когда полиция вместе со мной появилась у него дома.

– Полиция забрала родителей мальчика,