— Илия, свет моих очей, кормилец мой и моя замена! Ты здоров и пригож, как мало кто из твоих сверстников, мы можем постучаться в любую дверь, и нам охотно ее отворят. Есть и в нашем городе девушки, что вилы, и хорошего рода. Скажем, Вида Бучич, картинка, и только, а трудолюбива, как пчелка. Или Стоша Бркич, Мандица Лаурич, Стана Скочич, Тока Шупич — одна другой краше, одна другой прилежнее… Не хочешь из нашего города, поедем по ярмаркам. Съездим на успение в Скрадин, на рождество богородицы — в Дрниш, на святого Антония — в Книн, а на рождество Христово — в Врлику, поедем в Синь… Неужто так ни одна и не понравится!

Но нет! Не помогло и это.

Так прошла и еще одна осень после замужества Аницы. На те же доводы слышались те же ответы, а на них те же нарекания… в доме Луетича начался раздор.

Как раз в это время Луетичи купили в Крняичах — небольшом поселке в рибницком загорье — кусок пастбища. Поселок в десять домишек, жители его славят митров день — день своего покровителя — и, значит, принадлежат к одному роду. Но о них испокон веку идет дурная молва. Недаром погибло их в тюрьмах да под чужими заборами гораздо больше, чем у своего очага.

Луетичи принялись старательно обрабатывать землю. Было им, правда, не совсем удобно — далеко ходить, но лежала земля на южном склоне и могла бы вознаградить за труд, если приложить к ней руки. Илия, крепкий, как дуб, работал, расчищая новину, за двоих. К рождеству половину взрыхлили. После праздников Илия отправился заканчивать корчевку один, а отец с братьями взялись за другие дела. Работал он там недели две. Зарю встречал в Крняичах, а к ночи приходил домой.

Закончил Илия корчевку в субботу. После того как семья, молча поужинав, поднялась, чтобы разойтись на покой, неожиданно заговорил Илия:

— Погодите, хочу что-то вам сказать. Я… того… этого… хочу вам сказать. Я… вот… хочу жениться.

Словно услышав о каком-то чуде, домашние, разинув рты, в изумлении глядели на него, пока к старику не вернулся дар речи:

— Да порадует господь тебя, сынок, как ты меня нынче!

— В добрый час! — добавили братья.

Илия уставился в потолок и, заложив нога на ногу, продолжал:

— Ладно, ладно! Но ежели с вашей стороны будут нарекания…

— Не дай бог! — прервал его отец. — Не будет, сынок, точно! Зачем же? Раз тебе мила, мила и нам. Я уже много раз тебе твердил. Чья же это девушка?

— Крняичева, — нерешительно произнес Илия, пытливо и робко поглядывая на них.

А их как громом оглушило. Наконец Митар едва выдавил:

— Какого Крняича?

— Йовицы…

— Йовицы Подожмихвоста? — подхватил Болтун. — Неужто та самая Мария, которая…

— Замолчи! — крикнул, поднимаясь, Илия. — Его обзывай как хочешь, но, если что сболтнешь при мне о Марии, будешь каяться!.. Впрочем, наплевать мне, что вам это не по душе…

— Сядьте-ка! — промолвил отец. — Тихо, дети, помолчите, надеюсь, мне первому следует слово сказать! Почему это нам не по душе? Я поклялся, что не стану противиться, если ты выберешь даже безрукую или слепую! Эту… Йовицыну Марию, по правде говоря, я не знаю, но думаю, что у нее нет такого порока, из-за которого нам пришлось бы краснеть; что скажешь, Митар?

— Мне ее не в чем упрекнуть, разве только, чтоб была постатнее да повидней. Как ты, Перо?

— Я скажу, что человек красен не лицом, а разумом! Что мне за дело, какого она роста и обличья! Ему мила, значит, и нам мила, как отец уже сто раз говорил.

Болтун кусал губы, но, видя, что Илия отводит глаза, а отец подмигивает, понял, что все стараются сгладить первое впечатление, и в свою очередь поправился:

— Да ведь я давеча хотел только пошутить, что Мария похожа на свою тетку, которую выдали в Мокрое Поле и о которой болтают, будто она ведьма. Право же, ничего такого…

— Господи, вечно ты чудишь, как дитя неразумное, — прервал его отец. — Удивительное дело! А ты-то на кого похож, знаешь? Ну да ладно, оставим это. Йовица человек неплохой, хоть и нехорошего рода, но он среди своих точно белая ворона. Прозвали его «Подожмихвостом» за то, что он лучше уступит, чем станет заводить свару, за то, что не жаден, не нахал и не хвастун, как все его родичи. И прозвище Йовицы невинней, чем те, которыми они кичатся и которыми их окрестил народ: «Зазнайка», «Бахвал», «Человечишка», «Огрызок» и… и кто его знает как еще! С Йовицей я сойдусь, а с теми, покуда жив, не хочу иметь никакого дела. И этим все сказано. Итак, сынок, дай бог тебе счастья!

— Дай бог, в добрый час! — подхватили братья.

Илия вздохнул, лицо его просветлело, но он все еще смущенно сказал:

— Я… отец… так сказать… полагаю, лучше всего… мне сдается, конечно, воля твоя… но чтобы не очень откладывать…

— Хорошо, хорошо, теперь же все и уладим. Ты сговорился с девушкой? Ну и отлично, завтра же пойду сватать. Сразу, конечно… Да что же ты, милый, заспешил ложиться? Нет! Эту ночь нельзя не отметить! Болтун, налей-ка кувшин вина, хватим по маленькой за здоровье жениха. Быстро! Живо! Веселей, Болтунище! А вы, Митар с Перо, заводите песню. Ну, хотя бы эту — «О женитьбе Сибинянина Янко»! Ты, Митар, затягивай, а ты, Перо, подпевай! И — ха-ха! Где наше ружьечишко! — Шпирак схватил ружье, выскочил за дверь, вскинул и — бабах!

Выстрелы привлекли соседей. Всяк диву давался, узнав, какую девушку выбрал Илия, и думал про себя то же, что и домашние: «Здесь дело нечисто! Приворожила, не иначе!» — но ничего, кроме «дай бог счастья!» — сказано не было.

А Шпирак разошелся вовсю и потчевал гостей. Большой кувшин в добрую треть ведра то и дело наполнялся и выпивался один на двоих. Болтун клялся в своей здравице, что никто во всем Рибнике так не будет заботиться о снохе, как он.