— Ты на кого хвост поднимаешь, нищеброд? — выпятил нижнюю челюсть Макар.

— Сейчас снова въ*бу. Останешься перед фестивалем без зубов и не сможешь петь.

Макаревич оглянулся на Ситковецкого.

— И вот нахрена ты его взял? — спросил он. — Ты же знаешь, что он мудак?

— Это кто ещё из нас мудак? — возмутился Кутиков. — Он кидает нас с Кавагое на бабки и я ещё и мудак⁈ Оригинально!

— Сядь и успокойся уже! — командным тоном приказал Ситковецкий. — Потом разберётесь. Не место тут выяснять отношения. А взял я его, Макар, чтобы он посмотрел студию звукозаписи. Тёма сказал, что заявлена аж «студия». Точно говорю?

— Точно, — сказал я. — Девушек послушаете и покажу.

Девушки к тому времени уже вышли на сцену и подключили свои гитары.

— Хрена себе! У девок тоже «фендера»! — восхитился Кавагое.

— И прикид, отпадный! — добавил Кельми с сожалением в голосе. — Клёвую кожу испортили. Такая куртка баксов сто пятьдесят стоит, а её клёпками истыкали. Варвары… И штаны кожа. Ремни классные. Такие по пятнадцать бакинских. А они все в коже. Е*ануться!

— И прически у них…

— Чёрненькая — пи*дец какая, — прошептал кто-то со второго ряда.

— А светленькая…

— Ша, пацаны! — оборвал всех Троицкий.

Я девушкам не мешал, а лишь ткнул пальцем в пульт. Барабаны вступили, попав в долю с драм машиной. Гитара Риты вступила вовремя и песня «I Hate Myself For Loving You»[1] группы «Joan Jett And The Blackhearts» на сцене классического театра зазвучала забойно. Тёмненькая латышка Рита и внешне была похожа на «Джоан» и вела себя так же развязно и вызывающе, как и Джоан Джетт.

Ребята тоже держались под стать своей лидер-вокалистке. Светлана пока держалась чуть в стороне, терзая клавиши синтезатора. Вторым инструментом, как, практически у всех скрипачей, у неё было фортепиано.

— Полночь, начинаю злиться, где тебя носит? Ты сказал, что встретишься со мной, а сейчас уже без четверти два. Я знаю, что я доставучая, но по-прежнему хочу тебя. Эй, Джек, это факт, что по городу ходят толки о нас. Я отворачиваюсь, а ты всё придуриваешься. Я вообще-то не ревную, мне не нравится выглядеть нелепо. Я дни и ночи думаю о тебе. Ты отнял моё сердце и забрал мою гордость.

Я смотрел на гостей, а гости смотрели на моих музыкантов натурально раскрыв рты. Я был доволен, тем что догадался включить видеокамеры заранее.

— Это что такое было? — спросил Кельми.

— «Слэйд», мля. Чистый «Слэйд», — прошептал Троицкий.

Я сделал знак и девушки начали вторую песню — «Different»[2]. Тут уже Светлана подтянула к себе второй микрофон и вступила на втором куплете. Но начала Рита, обратившись в зал, ткнув в него пальцем.

— Отбрось все пустые разговоры. Просто иди своей дорогой. Ты видишь все по-другому. Забавно ломать стереотип и видеть, как он крепнет, и теперь ты тоже другой. Живи своей жизнью вне коробки. Отбрось все пустые разговоры. Они сосредотачиваются на том, чем ты не являешься. Просто иди своей дорогой. Да, когда ты идешь по кварталу, движение начинается и останавливается. Потому что ты источаешь разницу. Смотри, они обращаются с тобой грубо, но ты крепкий орешек.

Когда группа перестала играть и в зале повисла тишина, Кавагое тихо прошептал:

— У них даже не фонит ничего. Что за на*уй?

— Это твои тексты?

Я беззастенчиво кивнул.

— И на западе ничего похожего нет? Очень похоже на «Слэйд» — сказал Троицкий.

— Хотите «Слэйд»? Девочки давайте покажем мальчикам «Mama Weer All Crazee Now» но по-нашему. Окей?

Девчонки и мальчишки воодушевились от показанных мной втихаря больших пальцев, и уже совершенно беспредельно исполнили «Mama Weer All Crazee Now», но в нашей интерпретации.[3] Тут сразу пели и Рита со Светланой, и барабанщица Надежда, и ребята на подпевке. Получилось очень мощно и задористо.

В снова наступившей тишине громко прозвучал шёпот Ситковецкого:

— Бросаю музыку и ухожу в монастырь.

— Ага… В женский, — хмыкнув, съернчал Кельми. — Вот к таким чертовкам.

— Я раздавлен, товарищи, — выразился Макаревич. — Как они сделали Слэйд, так они сделают нас. И с этим надо что-то делать.

— Слэйд — ладно, но тексты первых двух песен и музыка — высшего уровня. Думаю, они бы вошли в десятку Британских и Американских чартов, — сказал Троицкий. — Что будем делать? Отказать им под предлогом их вызывающего поведения. Так нас потом все заплюют. У них тут что-то типа рок-клуба образовалось. Причём с разрешения МГК КПСС и ректората. Правда не знаю, слышали ли старшие товарищи то, что исполняют эти студенты? Они ведь студенты?

— Студенты-студенты, — ответил я улыбаясь.

— А что ты улыбаешься, Евгений Семёныч? Тебя за такой рок распнут как Иисуса Христа. И нас распнут, если мы допустим вас на фестиваль.

— И за русские тексты тоже? — улыбнулся я. — Ты уже готовишь нам «эпитафию», речь у нашей могилы? И мотив подобрал, чтобы нас не допускать на фестиваль? Да имел я ваш фестиваль ввиду! Если уж на то пошло. Думаю, что мы и так себя проявим в скором будущем. А тексты, между прочим, согласованы на самом верху. На самом-самом.

Я показал пальцем вверх.

— И правильно сказал Саша Кутиков, если у вас уже расписаны все места, то что там на фестивале делать. Ли жюри уберите, или, хотя бы, Игоря Саульского из своего состава, не позорьтесь. Как говорится, или трусы наденьте, или крестик снимите. Сидят они тут павлины-мавлины.

— Ты что борогизишь? — спросил Троицкий, несколько напрягшись. — Ещё никто, ничего не решил.

— А почему они, — я указал пальцем на «зрителей», — должны что-то решать? Они участники и заинтересованные лица.

— Да пусть идут. Чего вы на них взъелись? Нормальные ребята. Мы потом позора не оберёмся,