Я случайно написал очерк в 5 1/2 стр. «Свет во тьме»263а — для инвалидов. У меня план: м. б. они из этого сделают для себя что-то, в помощь — ну, тысяч на 100.

В следующем письме напишу все. И м. б. пришлю очерк. Работал с неделю.

53

О. А. Бредиус-Субботина — И. С. Шмелеву

9. VIII.43 г.

Милый Ваня!

Получила я твое письмо, и мне очень горько: за что ты все продолжаешь злобствовать на меня? Ведь у тебя неудержная, беспрерывная раздраженность на меня. Уж высказался бы лучше, чем пилить деревянной пилой. Ты не подумай, что я «мимозничаю» из-за критики твоей моего глупого (* Ты сам знаешь, что я никогда не обольщалась своими способностями. Ну брошу!) писанья. Я всякую критику принимаю благодарно, уже хоть только потому, что ты время у себя нашел для такой дряни. Но все твое письмо и эта самая критика дышат злостью. Можно разбранить за дурное писанье и можно «исколоть».

Ведь странно было бы матери бить ребенка, учащегося ходить и делающего ошибки в движеньях. Впрочем м. б. и бить бы можно, если этого требует педагогика, а не диктует личная раздраженность.

Ну, будет… Хочу только еще сказать, что странно мне это, как ты не ценишь то, что нам дается. А много ли будет еще даваться? И долги ли наши дни? И что значат эти наши дни? Да, конечно, трагедия одной Вали исчерпывает много тем… Но, прости меня, если я снова откажусь от этой твоей данной темы. И без копанья в ней, я достаточно страдаю утратой Вали, а тут «вживаться» в эту кошмарность, да еще… проводя параллели. Ведь я человек, и моим силам бывает тоже конец. Фасина «драма»..? Да, конечно драма, и таких много, но самой Фасей воспринимается не в тех пунктах, которые являются как бы кардинальными. Но это все не то. Я не могу писать о Вале. Это же и моя боль. Это какое-то «палачество» было бы. Да пока вообще ничего не могу делать: я опять больна. Опять почка сильно кровоточит. Не бранись, пожалуйста: я ничего не делала. О Гааге тоже напрасно ты, — на другой день поездки был у меня мой хирург и одобрил поездку. Он учитывает психологически это — «то нельзя и другое нельзя». Моего уролога нет больше, не знаю, что с ним, м. б. в отпуске?! Ну, лежу на спине и не шевелясь, как обычно. Господи, если бы не эта ужасная война! Хоть бы на воды куда-нибудь попробовать поехать. Ваня, прошу тебя, оставь злобу. Я не могу больше выносить твоей скрытой со мной борьбы. Надо беречь доброе в нас — это самое ценное, и все внешнее — ничто. Я в субботу была сражена опять ею. И как часто так бывало (почти всегда), что я сваливаюсь после этого. Если я раздражаю тебя, то скажи просто, я лучше подожду писать тебе. Какой толк в письмах, если только злят. А пишу я их тихо и благостно. Значит, это не во мне. Меня задавила жизнь своей серьезностью, и разве вправе мы тратить свои силы на… что? На уколы. Да, странная вещь жизнь. И почему мы утешаем больных: «будете здоровы, будете жить»! Сто лет, 10 лет — миг только в жизни, а сама жизнь — это болезнь с определенным исходом. И не разумнее ли воспитывать в себе примиренность с этим, а не укрепляться в бегстве от неизбежного? Рано или поздно… Я слаба и боюсь, я не герой, я не то что Валя, но разве жизнь спрашивает о том, что мы можем. Прости, что так пишу, но я много думаю так. Не сочти за паникерство, — о, нет, я совсем спокойна. Конечно, убита рецидивом почки, — это понятно, но надо нести.

Ну, будь здоров. И возьми себе на сердце то, о чем прошу: оставь зло на меня. А если не можешь, то не лучше ли переждать это время и не писать. У меня не хватает душевных сил на это. Благословляю тебя. Оля

[На полях: ] Прошу тебя, Ванюша, будь благостен. Это все, о чем тебя прошу.

Я опять ослабла. Хочется сохранять и дальше мир души, а потому прошу, побереги меня. 11.VIII.43

54

И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной

18. VIII.43

Дорогая моя Ольгунка, прочел твое письмо — и сердце упало. Опять ты больна… Это, должно быть, последствия твоей поездки, как я и опасался, _н_е_ _з_л_я_с_ь, — такой черты нет в нраве моем! — а тревожась за тебя. А ты, родная, все повторяешь — «злишься», «злобствуешь», «пилишь»… и т. д. Хирург одобрил? Но м. б. он не посчитался с болезнью почки… Переезды теперь и для сильного человека тяжелы и связаны с риском, а ты — ты же описала ярко! — ехала в таких условиях, в тревоге, в давке, сдавленная до боли, под толчками спутников и чемоданов! Это двоякое воздействие — на нервы и тело — вот и дало итоги. — И моя «критика», поверь, была лишь беглая, — просто — этот род писания — стилизованность — никогда не был по душе мне. Вдумайся: твой рассказ нельзя перевести на любой язык, он про-па-дает: «Лан» и «дыши» — только русское одеяние мысли, и раз это так, то и «стиль» пропадает, и нет «некоторого царства», все распадается, остается «придуманность», нарочитость, не-простота. Я писал — не умеешь работать. Ты — спешишь, загораешься, выполняешь порывисто. Нет, искусство иного отношения требует от художника: точности, огромной оглядки, — _м_е_р_ы. Для чего сто-лько слов брошено, чтобы свести все к некоему словесному ребусу?! — да и то — узкому и условному, — случайному, — игре слов. Ты сама испортила свой замысел: отдельные места были недурны, чувствовалась душа автора, чуткость… Повторяю: с карандашом, я сделал бы наглядно пробег по всему писанию, и ты убедилась бы, как много надо выправлять..! Стилизация — это рогатки, которые сам автор себе же ставит, лишает себя _д_ы_х_а_н_и_я. Я не стану больше касаться ни твоей опрометчивости — поездка еще неоправившейся, — ни твоей работы. Но повторю: мне горько было слышать, что я злобствую, пилю… — этого я не заслуживаю.

Не знаю, дошли ли мои письма с первыми главами «Под горами». Ты мне не написала ни слова. Я оборвал на сцене «в саду». Ты хотела узнать по-русски именно это. Я отлично вижу теперь мою ошибку в этой повести: _т_е_п_е_р_ь_ я не дал бы ненужной сцены «поездки Ганема и барыни», — эта была дань моей молодости писательской: