Шрифт:
Закладка:
А когда ушла к себе в терем Елена, приказал ее старухе-мамке запереть ее ключом тяжелым.
Третий день тоскует Королевич, нет у него никакой надежды. На заре собрался снова к царевым хоромам, захотелось ему, хоть издали повидать Царевну… Вот идет он полем, — в поле цветики цветут один краше другого, а все нет такого, что достоин был бы украсить Красавицу-Елену. А как выйти ему на дорогу, увидал он лазоревый цветок — волшебный, красоты он был необычайной, и сорвал его Лан для своей любы. К сердцу прижимает он цветочек, а на сердце у него черная кручина. Ночью пришел он под окно царевны, не видать в нем милой тени. Песню он хотел сложить ей, да не смог от горя. От кручины онемело сердце… так и ушел Лан один обратно.
А идет одиноко прижимая он к груди своей тот лазоревый цветочек, прижимая его к своему сердцу, душенька в нем тоской черной тосковала. Высохли-иссякли у Лана с горя слезы, показалась жизнь ему горше полыни. Переполнилось его ретивое сердце скорбью-печалью, не могла из него выйти ни едина песня. Задыхался Лан-Королевич, захлебнулся горем, сперлась в сердце тоска, и не выйти ей ни слезьми, ни песней. И случилось тут великое диво: почернел у Лана тот цветочек, что холодными руками к жаркой груди прижимал он. Посмотрел на него Королевич, пожалел творенье Божье… отогрелось жалостью этой его сердце, и тогда услышал Лан тихо пенье, будто на груди у него кто-то плакал. А в руках у него шевелился цветочек, распускал свои лепесточки, словно перья пестик вырос в тонкую головку, птичкой малой обернулся лазоревый цветочек.
Продолжение и окончание260
И за песней той рыдать начал Королевич — горьки были его слезы, горьки были они и сладки — выплакал до дна он свое сердце, сердце, что само уже петь не умело. А к утру завял цветочек-птичка, — к утру же не стало и Лана. Вот Елена в тереме тужит, в двери напрасно она стучится. А как заснул отец ее в своей опочивальне, порвала она свое покрывало, крепкие жгуты из него скрутила и сползла по ним через окошко. Темной ночью искала она пути-дороги, к милому спешила через рощи. Только к утру нашла она Лана, — он лежал под дубом бездыханен. На груди у него птичка — лазоревый цветочек засох перышками-лепестками. А где падали Лановы слезы ключиком вода из земли пробивалась. Шел от ключика того дух прекрасный, были в нем и сладость-горечь жизни, любви и смерти. Сердцем своим Елена слезы Лановы в нем угадала. Бросилась она к нему на сердце, руками голову его обнимает. Вот взяла она из ключика водицы, брызгает в лицо Лана. — «Оживи, встань мой любимый, Лан — дыши же! Лан — дыши же!» Но не встал Королевич-Лан к жизни этой, не ожил он для разлуки с милой. Плачет Елена над Ланом, а Царь-отец выслал уж за ней погоню, приказал связать, как пленницу свою дочку.
Слышит топот коней Елена, зовет она, кличет друга… «Лан — дыши же!.. а коль нет, возьми меня с собой, любимый». Брызжет Елена из ключика водицей, дышит ее ароматом, а куда падали те капли, вырастали там белые цветочки. Слезами на стебельках они повисли, сладкой горечью напоили воздух, сладкой горечью жизни, любви и смерти. Дышит-пьет Елена этот воздух, будто милого ловит она дыханье… а когда прискакали царевы слуги, лежала сама бездыханна.
И с тех пор каждую весну расцветают в рощах те цветы-слезы. Лечат люди ими больное сердце, девушки-невесты несут к алтарю их букеты, духом дивным манят те цветы, чаруют — томят они и старого и молодого, только кто дышит ими много, засыпает сладко навеки. «Лан-дыши» зовут их люди.
Оля
Май-июль 1943
29. VII.43
Ванечка, вот моя тебе безделка. Помнишь, я тебе еще к Пасхе хотела послать? Ты понял, что акварель ландышей. Но у меня эта сказка уже была в думах. Только всяческие дела, суета и болезни меня отвлекли.
Собственно, она вся была написана в мае, а теперь я ее лишь выправила. Вчера читала маме, сказав, что я ее нашла в старом журнале. Не решилась выдать свое. Прочла потому свободней. Маме, кажется, понравилось.
А тебе? Распуши меня в пух и прах. Эта тема — мой сон. Помнишь? Только я стилизовала. У меня много снов — тем. Еще один есть — дивный. Собственно скорее тема для картины, но… «слово все может охватить»! Твои слова! Хочу писать. Безумно жаль, что правая рука болит, сегодня спать не могла от боли, т. к. вчера переписывала тебе. Как бы машинку! У нас только латинская. Целую тебя, мой критик! Будь милостив. Но больше всего: справедлив. Не жалей! Ругай, коли надо.
Оля
P. S. У меня копии нет; то с чего переписала — не исправлено. Очень скучно переправлять в 2-х экземплярах.
52
И. С. Шмелев — О. А. Бредиус-Субботиной
4. VIII.43
Милая моя Олюша, ты опять ходишь на голове! Двух месяцев не прошло с тяжелой операции, а ты скачешь, подвергаешь себя непосильным и для здорового человека подвигам! Чего ты добиваешься? Свалиться снова?.. К чему это?! Я понимаю — у тебя потребность причаститься, но нельзя же себя убивать для этого. Надо набираться сил, а ты и остаток их мечешь на тормохню и давку в пути. Безумие. Как близкие не удержали тебя?! Не подвиг это, а какое-то подрывное самоистязание. Ничего не понимаю, очень этим подавлен.
Да, Валя Розанова — Боже, какая она несчастная! И что за подлец-доктор, как он смел бросить ее в отчаяние, сказав ей — хотя бы — правду о ее болезни! Таких судить надо и лишать права лечить. Вот то, что она не принимает пищи, это плод этой _п_р_а_в_д_ы: она каждый миг теперь знает-думает — казнь моя приближается. У нервных людей при этом совсем пропадает желание принимать пищу. Она убивает себя голодовкой. Ах, подлец — подлец!
А ты, ты-то хороша! — не могу отделаться от видений, как тебя толкали в дороге, давили, а ты еще с этими пожитками! Тебе — пойми же! — еще неделями надо бы лежать, (у тебя, ведь, почка больная!) а ты скачешь, как
