на арену в колеснице и стану разбрасывать перед толпой пригоршни жетонов.

– Не самое разумное решение, – заметил Сенека.

Мы устроили встречу в потайной комнате дворца с видом на Палатин. Сады еще цвели, но холодный осенний ветер уже готовился сорвать листву.

– Колесница тебе не подходит, – развивал мысль Сенека, – а щедрость непрактична. Начнешь одаривать простолюдинов, они каждое празднество будут ждать от тебя даров. А твоя казна не бездонная.

– И сенат не одобрит, – добавил Бурр.

Я окинул их взглядом. С годами Сенека стал сутулиться, на обветренном лице Бурра появились глубокие морщины. Старики. Старикам не понять, что такое слава и свобода.

– И эта вилла, которую ты задумал построить… Зачем она тебе? – спросил Бурр. – Дорогая затея, с дамбами и инженерными работами. Я бы назвал ее разорительной.

– Она мне нужна, – отрезал я.

– То есть ты ее хочешь, – сказал Сенека.

Казалось, еще чуть-чуть – и он погрозит мне пальцем.

– Да, я ее хочу и она у меня будет.

– Консилиуму это не понравится, они могут отказать в финансировании.

Я рассмеялся:

– Консилиум не распоряжается финансами, у них нет такой власти; все, что они могут, – советовать. Фаон, секретарь, отвечающий за управление счетами и распределением доходов, – мой друг, он одобрит. Да и у него нет права мне отказать.

Бурр с Сенекой многозначительно переглянулись.

– Твое отношение достойно сожаления. Будь осторожен. Приступая к делу, всегда лучше прислушаться к советам опытных людей.

– Я это учту.

– Ты окружил себя вольноотпущенниками, которые всегда будут тебе угождать и вряд ли дадут беспристрастный совет, – сказал Сенека.

– Хочешь сказать, ты беспристрастный советник? – спросил я. – Ты представляешь свой сенаторский класс, а они представляют свой. Если бы представители влиятельного сенаторского класса желали служить советниками и секретарями, они бы не были исключены из процесса принятия решений. Но коль скоро они упорно считают, что единственными достойными источниками богатства и власти являются земли и армия, но не торговля и финансы, они своими же руками передают полномочия представителям более низкого класса.

– Говоришь как поборник интересов низших классов, – поморщился Сенека.

– Они не лицемерят, – парировал я.

– Да, они всего лишь своекорыстны, – вставил Бурр. – Стремятся занять позицию выше своего статуса.

– И, втираясь в доверие, добиваются расположения легковерных, – добавил Сенека.

Он намекал на Акте. Я сидел не двигаясь и молча ждал, когда они об этом заговорят. Молчание затянулось и стало гнетущим.

– До нас дошли слухи, – наконец сказал Сенека, – что ты сблизился с молодой рабыней.

– Скорее, с вольноотпущенницей, – уточнил Бурр, откашлявшись.

Я помолчал еще немного, пока они не начали ерзать от неловкости.

– Да, и я намерен на ней жениться.

Они чуть не попадали со стульев. Сенека побледнел и, не в силах подобрать слова, беззвучно открывал и закрывал рот, как рыба. Надо отдать ему должное – нашелся он довольно быстро.

– Мы слышали о ней много хорошего. Она очень красива, и у нее добрый нрав. Но жениться на ней… ты не можешь и мысли о таком допускать.

– Я уже все обдумал и принял решение.

– Кто-нибудь еще об этом знает? – подал голос Бурр.

– Пока это только между нами, – признал я.

– Пусть так и остается, – сказал Сенека. – И ты должен отказаться от этой идеи. О, она во многом идеальная женщина. Даже к лучшему, что ты не связался с аристократкой или – да простят меня боги! – не стал распутничать с женами сенаторов, как это делал Калигула.

– Твой брак не приносит тебе удовлетворения, – кивнул Бурр, – мы это понимаем. Тебе нужна любимая и любящая женщина, и тут я согласен с Сенекой – лучше не аристократка. Но жениться на ней? Нет.

В памяти всплыли слова Серена: «Почему ты им подчиняешься? Ты – император, правишь ты, а не они».

– Я поступлю так, как пожелаю. Я заслуживаю счастья!

– Разве не все заслуживают счастья? – спросил Сенека. – И что такое счастье?

– Я не в настроении дискутировать на эту тему, Сенека. Я знаю, что такое счастье, и хочу быть счастливым.

– Не бывает счастливых жизней, – сказал Бурр. – Есть только счастливые моменты.

У старого солдата хотя бы было чувство меры.

– Тогда я хочу, чтобы в моей жизни таких моментов было как можно больше, – сказал я.

Музыка и поэзия дарили мне счастье; я был счастлив, когда видел талантливую игру актеров и когда правил колесницей. Итак, счастье есть возможность определить, что делает тебя счастливым, и постараться это приумножить. Или же определить, что делает тебя несчастным, и постараться от этого избавиться или свести к минимуму.

– Ночные гулянья по городу в компании дебоширов приносят тебе счастье? – грубо спросил Сенека. – Недостойное поведение и крайне вредное для тебя времяпрепровождение.

– Что вредит и что приносит пользу? Я использовал возможность без посредников и интерпретаций, из первых рук узнать, что думают мои подданные. О, признаюсь, временами у меня уши горели, но лучше знать, чем пребывать в неведении. Теперь у меня нет такой возможности. Все вышло из-под контроля.

– Еще бы! – Бурр скрестил руки на груди. – Это надо было остановить.

– И с этим покончено, – сказал я. – Но вилла, празднества и Акте – все это неизменно.

* * *

Бурр с Сенекой нападали на меня из-за публичного поведения, мать – из-за личной жизни. После ее неудавшегося покушения я почти ее не видел. (Та легкость, с которой я об этом упоминаю, доказывает, что даже самые мучительные и опасные ситуации со временем теряют для нас остроту.) Я попросту ее избегал, и это было совсем не трудно, ведь ее покои располагались в дальней части дворца, а на консилиум, как и на мои встречи с секретарями, мать не имела доступа. Я позаботился о тщательной охране моих покоев и не расставался с кинжалом ни днем ни ночью. Я увеличил штат дегустаторов. Локуста не пойдет против меня, в этом я был уверен, но в Риме хватало отравителей, и мать легко могла их найти и купить их услуги. Я же нанял осведомителей, которые держали меня в курсе всех ее дел. Судя по донесениям, в ее покоях попахивало новым заговором, и она продолжала обхаживать Октавию, но с какой целью, я не мог понять.

Так что в один из прохладных дней я немало удивился и даже испугался, когда мне доложили о ее приходе. Взяв себя в руки, я встал и убрал кифару с обычного места, чтобы мать ее не увидела. Эту она не должна была разбить, да и вообще больше ничего не должна была сломать или испортить.

Мать вошла в комнату приемов, как в свои покои; впрочем, когда-то