На моей памяти он сменил несколько амплуа. Тогдашнее – добрый человек из Харькова.

– Вы сегодня ели? Деньги у вас есть – хоть рубль?

Разговор со Слуцким – вопросы/ответы:

– Это правда, что вы называете нас кирзятниками?

– Правда.

– Как вы относитесь к двадцатому съезду?

– Никак.

– Вы не считаете, что Евтушенко отнял у вас часть славы?

– В голову не приходило.

– Вы хоть раз, хоть когда носили стихи в издательство?

– Зачем?

Иногда Слуцкий цитировал прекрасности из Винокурова, Гудзенко, Наровчатова; хвалил Колю Глазкова, Левитанского, Володю Львова, Корнилова; кажется, Самойлова.

– Счастливый человек Слуцкий, – сказал Чертков, – живет среди стольких талантливых поэтов.

Изрекал Слуцкий удивительное:

– Я причисляю себя к революционным поэтам. Для меня безграмотное большинство дороже, чем просвещенное меньшинство.

– Мартынов – поэт класса Ахматовой и Цветаевой. У Мартынова я понимаю всё, а Пастернака́ – не всё.

– Красовицкого вы выдумали. Он открыл дверь, которая никуда не ведет. У вас у всех жульничество, у Красовицкого – искренне. Добротное безумие – его единственное достоинство.

Иногда Слуцкий попадал в цель:

– Паустовский – хороший плохой писатель.

– Некрасивую девочку можно придумать.

– Реабилитированные способны изменить климат общества.

Реабилитированных мы видели мало. Как-то не было повода. Интересовал нас разве Шаламов – тот самый пастернаковец, о котором говорили у Фалька. К Шаламову на Гоголевский меня отвела старая поэтесса Вера Николаевна Клюева, преподаватель ИН-ЯЗа.

Мы попили чаю, поговорили о поэзии – другого не трогали, – почитали стихи. Шаламов ужасно понравился, стихи его – нет.

У него была поразительная встречаемость. В городе, в буках издалека – широченная сияющая улыбка, всплеск рук и медвежье пожатие, остаток той силищи, что вытащила на Колыме.

Постоянный эпитет вновь обретенного Леонида Мартынова – своеобразный.

Чертков перефразировал: лучший, своеобразнейший поэт нашей эпохи.

Мы ценили два-три его стихотворения из довоенного и послевоенного сборников.

Мартынов жил на Десятой или Одиннадцатой Сокольнической в трущобе, ход через кухню со стиркой. В сырой распаренной комнате стопки книг на полу плашмя, на столе в сталинской стеклянной салатнице – гора нарезанного зеленого лука и на ней апельсин: оборона от вирусов. Хозяин улыбался лицом – варежкой, не глазами.

Он радуется поэтическому оживлению: старые поэты стали писать по-новому. Как хороши новый Пастернак, новый Асеев, новый Луговской, новый Заболоцкий!

Заболоцкий мог бы сказать подобное от неблагополучия, в Мартынове угадывалось недоброжелательство.

Из нас он выделил Хромова, пара сочувственных слов Черткову, обошел Красовицкого, мне сказал:

– Может быть, вы станете мемуаристом…

Сквозь толпу и милицию Слуцкий провел нас в музей Маяковского на заезжего Бурлюка. Паучище-атлет, старческие заклепки на лысине, отец российского футуризма выкрикивал:

– Римляне говорили: если у тебя нет друга – купи его! И я стал давать Володе пятьдесят копеек в день…

– Я поставил Володю продавать и автографировать книги. Без автографа том – пять долла́ров, с автографом – двадцать! Я делал на Володе долла́ры…

Еще были Кирсанов, Коля Глазков, репатриант Ладинский…

По-студенчески мы путешествовали.

Летом пятьдесят четвертого с Можейкой ездили в Ленинград – Нарву – Таллин. Смотреть и видеть еще не умели. Что говорить, если нам не понравилась Эстония!

Летом пятьдесят пятого с Чертковым махнули в Крым. В вагоне – по Черткову, дом принудительной вентиляции – готовились к грядущим впечатлениям:

      Мелкою мошью в глазу мельтеша,

      Я те положу: Не колупь палаша!

      Синие гусары, палаш не имбирь.

      Крымские татары идут в Сибирь.

      Крымские татары – бровь до ушей, —

      Синие гусары их бьют взашей.

В Феодосии Леня уверенно привел меня в новенький, с патио, дом колхозника.

Мы пили на рынке молдавский сухой мускат, валялись на пляже. Я вошел в море впервые – оно выталкивало.

Над пляжем, за ногорезной железной дорогой стоял дом-музей Айвазовского. Я раскрыл книгу отзывов и вынул запкнижку.

– Великий русский марионист. Зеркало русского флота. Подводники.

– Просмотрел картины Айвазовского. Считаю что-то сверх естественное. Смотришь на картину море забывается где находится, хочется бросить в воду камешек. Панфилов.

– Уходя на трудную и опасную работу, я вдохновляюсь картинами Айвазовского. Думаю, это мне поможет. Майор Семенов.

– Пират, – определил Чертков.

Экскурсионным автобусом без приключений прокатились: Южный берег – Ай-Петри – Бахчисарай. В Старом Крыму нашли домик Грина.

Я знал, что Чертков нацелен на Коктебель, но удивился, что он договаривается на две недели.

Хозяйки-болгарки самовольно вернулись домой из ссылки. Жили как придется, курортников не было. Наши рубли – доход, да купить на них нечего. Кормили нас помидорами, молоком, хлебом – сказочный хлеб сами пекли в кирпичной печи перед домом.

Основная часть жителей – белорусы-переселенцы. В каменной коктебельской глине сажали картошку, нарадоваться не могли на вечные лапти из виноградной лозы.

Как в старину, кино в сарайчике показывали одним проектором. Каково смотреть с перекурами Плату за страх с нагнетанием и взрывающимися грузовиками!

Грузовики летели с обрывов и в Коктебеле. Их гоняли заключенные, бендеры. На бешеной скорости они проносились из зоны в зону через поселок. Выбоины на дороге были точно воронки от взрывов.

Первым делом требовалось найти дом Волошина. Болгарки по-соседски знали Марию Степановну, советовали прямо идти – единственный дом у моря.

У ворот мы заколебались: Будинок творчости.

Мария Степановна лечит зубы в Феодосии. По дому и мастерской – голова царицы Таиах, акварели, стеллажи, раковины – нас интеллигентно и литературно провела Елизавета Ауэрбах (устные рассказы). С вышки сориентировала на местности.

Перед отъездом я, как на грех, слег – коктебельская желудочная лихорадка. К Марии Степановне Леня ходил один. Вернулся в восторге:

– Мировая старуха! Усадила за чаи́, обо всем рассказывала открытым текстом. Потом говорит: вам, наверно, интересно библиотеку посмотреть – вы пойдите. Я хожу – один, могу что хошь отчудить – уда ли! – но нельзя: мировая старуха!

Под влиянием Коктебеля, как все, я начал писать стихи. Вольные вариации на эллинско-евангельские темы. В мае я впервые прочел Евангелие.

Здесь на горах над морем я пытался проповедовать Евангелие Черткову. Семена падали при дороге.

Я изобрел перспективное китайское имя Ху Эр. Герой с таким именем должен быть пикарескным. Что-то вроде бендеры, подневольный с грузовиком. Водитель Ху Эр.

Но главной темой самых увлекательных за всю нашу дружбу разговоров стали Необычайные похождения генерала Морозова во время одной мировой войны, или Новый Онан Дойль. Генерал – удельнинский Шурка Морозов. В немыслимых перипетиях обширного – на три тома – романа участвовали:

сам Морозов и его семья,

его враг и завистник нищий Петр Подадут,

вечный жид Исидор Сидорович Чистяков,

поэты-динамисты А и Б,

декан Валентей,

руководящий товарищ X,

полковник Быгин,

мобилизованный Аугустус Конопляускас,