из мансардских. Он отвечал, как умел, ибо мимо даже ближайших друзей проходил по касательной. Казалось, он с радостью прошел бы мимо себя самого. Он видел себя невесело, улавливал внешнее, внутреннее и роковое сходство с Гоголем.

За Красовицким на мансарду пришел его школьный товарищ Олег Гриценко, здоровенный детина, студент Рыбного:

     …когда народный заседатель

      трясет на лошади верхом…

– Вот у нас уже свой эпигон, – заключил Чертков.

Изначальный завсегдатай Коля Шатров – не собрат, скорее, конкурирующая инстанция. Наши стихи он неизменно ругал – искренне. Мы его – в отбрех, по обязанности: не могли не признать одаренность:

      Березка, русская березка,

      Ты, если выразить цветистей,

      Не девушка, а папироска,

      Окутанная дымом листьев.

Шатров как будто был сыном арбатского гомеопата Михина, очевидно, сосланного. Рассказывали, из Нижнего Тагила Коля прислал стихи Пастернаку. Тот вроде бы вытащил его в Москву, в Литинститут. Так или иначе, Шатров в стихах и речах ненавидел Пастернака лютейше:

– Жид, жид, жид! Он вещи любит. Он каждую дверную филенку, как называется, знает.

Сам Шатров обожал туманы, охи и ахи, Фофанова и Блока. Мы называли Колю Кикой, а проявления его – кикушеством. Чертков отнесся резче:

– Кика не Фофанов и не Блок, он Тиняков.

Хорошенький, женственный, видавший виды Кика обольщал арбатских дам, а однажды, к вящему загустению нашей слюны, приворожил популярного пианиста и его молодую жену.

Я пунктирно имел взрослый роман с замужней. Стась пользовался взаимностью. Хром воздыхал. Лёне хронически не везло. Раз в месяц блестящий, словно огурчик, он победоносно докладывал:

– А я сегодня польнул!

Вокруг дразнящей Галки Андреевой толклись, как комары. Ничего от нее не добивались. Один измученный разбежался получать у Тамарки. Она отказала, и он извергся ей на паркет:

– Грех падет на тебя!

Мы были предельно прозрачны. Надо думать, не только друг для друга. Очень уж на виду была наша мансарда. Невозможно представить, чтобы ею не интересовались. В своей среде мы за кого-то не поручились бы, кого-то подозревали вслух и – имели возможность потом убедиться – совсем не напрасно. Как мы ни развлекались, как ни веселились, нас не покидало разъедающее чувство опасности.

Чертков учил из чувства опасности делать стихи. По Черткову, чувство опасности открывает глаза на современность и дает меру вещей, четкое смысловое задание. Современность – sine qua non каждого порядочного стихотворения. Мера вещей, с одной стороны, приводит к эпичности (похвала), с другой – к изгилу (отдание должного).

Соответствующее этим критериям стихописание Чертков иногда называл динамизмом – то ли динамичности как свойства или синонима современности, то ли от желания скрутить динамо в обществе, по отношению к которому он не чувствовал никаких обязательств.

На практике нашим девизом был Верлен/Пастернак:

      Не церемонься с языком,

      Но выбирай слова с оплошкой —

      Всех лучше песни, где немножко

      И точность точно под хмельком.

наша антология

Леонид Чертков

      Бродяга

      Среди ночи выползу за овин

      И солому стряхну с бороды —

      И тупо осклабится лунный блин

      С небесной сковороды.

      Под ногами, привыкшими к жесткости нар,

      Шар земной повернется вспять,

      Мне небес не откроет лунный швейцар

      И пиджак не поможет снять.

      Мне условную каторгу даст Страшный суд,

      Я забуду свои чердаки.

      Мою душу бреднями растрясут

      Звездные рыбаки.

      По дорогам уснувшей смешной страны,

      Где собор, как ночной колпак,

      Я уйду поискать иной тишины,

      И с горы просвистит мне рак.

      Маяки метеоров на лунном стекле

      И полночное уханье сов

      Проведут меня темным путем по земле

      И откроют лазейки миров.

      Там не будет ни стен, ни дверей, ни око́н,

      А поля, канавы, кусты —

      И меня никогда не отыщет закон

      За пределами лунной черты.

* * *

      Вот и все. Последняя ночь уходит,

      Я еще на свободе, хоть пуст кошелек.

      Я могу говорить о кино, о погоде, —

      А бумаги свои я вчера еще сжег.

      Я уверен в себе. У меня хватит наглости

      Прокурору смеяться в глаза,

      Я не стану просить заседательской жалости

      И найду, что в последнем слове сказать.

      Наплевать. Я давно в летаргической зоне,

      Мне на что-то надеяться было бы зря:

      У меня цыганка прочла на ладони

      Концентрационные лагеря.

      А другие? Один в потемках читает,

      Этот ходит и курит, и так же она,

      Да и что там гадать, откуда я знаю,

      Может, каждый вот так же стоит у окна.

      И никто, наверное, не ждет перемены,

      И опять синяком затекает восток,

      И я вижу, как незаметный военный

      Подшивает мне в папку последний листок.

1955

Андрей Сергеев

Летние строфы

      Под луной столбенели до́ неба голые сосны,

      Птицы не уставали монетки в воде толочь.

      Отшатываясь от заборов, пьяные пели косно,

      Спешили со станции люди и пропадали в ночь.

      До ближней звезды тянулась белого лая тропинка,

      Свет на соседних дачах падал, желтел и чах.

      А я играл втихомолку кукольным словом Нинка,

      И руки спокойно спали на ее умытых плечах.

      Учила верить в удачу замкнутая дорога,

      Учила верить в мечту непроходимая темь —

      В добрых горбатых деревьях скрыта фигура Бога,

      Который пасет ночами своих влюбленных детей.

      Гонит на запад тучи непостоянное лето,

      Последние тучные нивы, плывущие через тьму.

      Милые, дорогие, не вечно же лезть в поэты,

      Когда ты с хорошей девчонкой, поэзия ни к чему.

      Я снял очки и тут же споткнулся о чью-то руку.

      В небе Большой Медведицей лег пешеходный мост,

      И мимо деревьев, слившихся в одну сплошную разруху,

      Невыразимо расейская фигура брела на пост.

      Взывающий к вечной дружбе звал друга Борей и Витей,

      Кто-то от нас в полметре калитку не мог никак

      Осилить, и в этом мире, предельно