Шрифт:
Закладка:
Это не первый раз, когда я мог пострадать за нумизматику. В Новочеркасске я получил из Швейцарии два аукционных каталога. Меня обвинили в переписке с заграницей. И в записной книжке у меня нашли запись, что у такой-то в брошке – маленькая монетка Александра Македонского, аурум. Из-за этого аурума кто-то решил, что я – внук известного капиталиста. А дед мой был такой бьедный, что не запирал на ночь дверь. Один раз проснулся, слышит – в доме вор. Дед ему говорит: – Не ищи, добрый человек, у меня ничего нет. – Повернулся на другой бок и заснул. Вот бабка это другое дело. Она из рода Баал Шем Това. Ее родители так и не приняли деда, считали, что мезальянс.
В трыдцать восьмом году по партийному набору на строительство большого флота направили сто специалистов. В балтийский флотский экипаж. Нас так встрэтили – мы тры месяца гальюны чистили. Товарищи меня, самого задиристого, послали в Смольный, к Жданову. Он молодой был – как вы, нет, моложе. Весь какой-то зеленый, мне не понравился. Выслушал, говорит: – Не волнуйтесь, товарищ, все будет сделано. – В отместку начальство экипажа погнало нас в Кронштадт пешком – мороз сильнейший, мы шагаем в бескозырках и легких бушлатах, а мимо ходят электрички.
В Кронштадте меня назначили флагманским электриком Балтфлота. Подземные кабели там дореволюционные, все разные – разные иностранные фирмы прокладывали. Неразбериха. Я приказал испытать их на перегрузку. Мне говорят: – Что вы, мы и без перегрузки боимся, что полетят. – Я говорю: – А как же в случае войны?
У меня по должности – кабинет огромный, а звание – рядовой краснофлотец. Заходит капитан Беляев – одет с иголочки, белые перчатки – командир линкора “Октябрьская революция”. Мы этот линкор звали “Октябриной”. Видит – за столом рядовой: – Встать! – Я ему говорю, что если он не по делу, то я его не задерживаю. Адмирал Трибуц – неплохой был дядька – разобрался, объяснил ему. Говорит мне: – А у вас есть претензии? – Линкор “Октябрьская революция” в южном фарватере повредил подводные кабели – и это в мирное время. Что будет в северном фарватере в случае войны?
Всю финскую кампанию балтийский флот не мог уничтожить – у финнов было всего два крейсера, “Вейнемейнен” и “Ильмаринен”, постройки восьмидесятых годов. Я отпросился на фронт – огромный морской десант на два острова. На них какие-то жалкие тры рыбака жили. В газетах расписали: героическая высадка. Представили к наградам. Сталин перечеркнул список. А ваш покорный слуга перестал быть романтиком.
Двадцать третьего июня сорок первого года я побежал сдавать коллекцию. В Историческом музее барон Сиверс – от него много нумизматов пострадало, – так он мне сразу: – Уходите, мы со своими не знаем, что делать. – Я ро́з-дал по частям родственникам, знакомым. Сохранилось штук двадцать самых незначительных медяков у случайного человека. А у родных, близких – ноль-ноль, и спрашивать неудобно: война, эвакуация. И все как сквозь землю: ни одной моей монеты мне не встречалось ни разу.
У меня была броня, но я пошел на фронт: как это я в такое время в тылу? И знаете, кем я был всю войну? Начальник электробатальона. Это когда людей где-нибудь на фланге не хватает, по земле растягивают проволочную сетку и пускают из укрытия ток высокого напряжения. Сетку уничтожить огнем невозможно, все время бомбят движок, то есть вашего покорного слугу. Если атакующий натыкается на такую сетку – человек мгновенно превращается в уголь. По законам ведения войны это категорически запрещено. Но и мы, и немцы пользовались этим и не предавали огласке. Так что перед вами – военный преступник.
Воевал я на Кавказе. В сорок втором году нас отвели на переформирование в Тбилиси. Мы шли по главной улице оборванные, запыленные, а над нами издевались сытые, шикарно одетые грузины.
В сорок четвертом, когда мы уже упустили всю немецкую армию на Северном Кавказе, объявили – опьять переформирование. А мне сказали, что нашу часть отправляют выселять кабардино-балкарцев. У меня было несколько ранений – я всегда уклонялся от госпиталя, – а тут пошел в медсанбат к знакомому врачу и сам лег в госпиталь.
По-настоящему меня контузило в сорок четвертом году, в Карпатах – подняло взрывной волной на шесть метров и шлепнуло о камень. В Москве, наверно, нет психиатрической больницы, где бы я не побывал. Сначала весь трясся – руки, ноги, голова. Мне делали продувание, чтобы разорвать спайки в мозгу. Я вам не могу передать, что это такое – как будто в голове атомный взрыв. Варварский метод.
Я был как порох. Невыдержанный товарищ. Одессит плюс контузия. В пьятьдесят первом году я себе сказал: – Исаак, посмотри на других, ты здоровее, ты можешь взять себья в руки. – Главврач говорит: – Если вы сами дошли до мысли, что можете взять себья в руки, я вас могу со спокойной совестью выписать. – Я себе каждый день по каждому поводу повторял: – А что ты будешь думать об этом через пьять лет? Забудешь. Или посмеешься. – И вот вы скажите – есть у меня выдержка?
Вы Абрама Львовича у меня видели? Россию по штемпелям знает, как мало кто. И вообше – он неплохой. А коллекционеры его терпеть не могут. И все из-за характера. Сплошные эмоции, экспансивность. Счет ведет исключительно на миллионы, грубый, крикливый. Я сам его переношу с трудом. Это у него национальное – и, знаете, он всю войну провел в плену. Тры раза бегал и тры раза попадался у самой линии фронта. Прошел всю Украину. Везде его прятали и кормили. Скажите при нем, что украинцы – антисемиты, он вас убьот. Один раз он попал к каким-то сектантам. Они узнали, что он художник, и сами взяли его в плен – чтобы он им иконы писал. И в Бухенвальде его не выдавали. Под самый конец кто-то донес. Его вызывают на медосмотр. Это гарантированная газовая камера. Тут американский налет. Медосмотр переносится на другой день. Он всю ночь тянул себья за член, так что наутро нельзя было понять, что у него там.
Вы меня простите, что я с вами так, но выдержки и вам, сэр, не хватает. Мне Исангурин рассказывал, что вы хорошую Екатерину за денарий отдали. Варварский, говорите? Мьяу! Тогда это меняет дело. В этом
