– Сто талеров и мой зад за эту книгу? – переспросила Агнес и потянула книгу на себя. – Такова твоя цена?

– Да, дай сюда! – Уддо Люббель сопел носом от натуги, силился вырвать книгу из слабеньких девичьих пальцев, но девчонка держала ее словно клещами. – Ишь ты, как вцепилась, ведьмища, видно, понравилась она тебе.

Тут Агнес одним движением, одним взмахом провела кинжалом так, что острие распороло одежду и кожу на обеих ляжках книготорговца, чуть ниже причинного места. Может, это было не самое красивое и ловкое движение, но взмах оказался быстр, словно девушка муху на лету ловила, а кинжал остр неимоверно. Из дыр в панталонах сразу полилась кровь, да с брызгами. Побежали струйки по чулкам на башмаки и на грязный пол.

– А-а-а-а! – заорал книготорговец и выгнулся зачем-то, словно его в спину ударили, голову запрокинул и плашмя упал навзничь между старым столом и кособоким стулом. С грохотом, так, что стул рухнул тоже, а стол хоть и был велик, и тот сдвинулся. И книгу торговец уронил. Стал между стулом и столом барахтаться, перекатываться. Встать пытался, а сам руками раны свои на ляжках зажимал.

Агнес рогожу с пола подняла и не спеша протерла кинжал, потом присела напротив стонущего уже наполовину под столом книготорговца, заглянула ему в лицо, чтобы глаза его увидеть, и спросила, улыбаясь:

– Ну что, пес, говоришь, не подействуют на тебя мои уловки? Даже и пытаться мне не следует?

Уддо Люббель заливался кровью и в ответ ей орал благим матом так, что на глотке его жилы вылезли:

– Стража! Стража! Убивают! Люди, кликните стражу, зовите сержанта и старшину улицы! Убила, убила косоглазая меня! В доме моем ведьма! Ведьма!

Уте сначала страшно было глядеть на это, а потом вдруг стало смешно. Бьется человек под столом, кровью заливается, стулом упавшим гремит и рот свой мерзкий с половиной зубов разевает, разевает, разевает. Как будто песню какую-то поет изо всех сил, а звуков издать не может, словно рыба на берегу. А он глазки пучит, тужится, поет с надрывом, на шее вены вздулись от старания. А только сипение слышно да дыхание старика уморившегося, и все. Смешно, честное слово. А сколько спеси в нем было совсем недавно… Сколько грубости…

Глава 37

Госпожа же «певца» не слушает и не смотрит на него, она тем временем присела, книгу с пола подняла и огорчилась: обложка кровью перемазана. Тут уже девушка не погнушалась свой платок достать, стала книгу вытирать, морщить носик. Ута хотела было помочь, чтобы она господские пальчики грязью этой не пачкала, но госпожа не дала, сказала:

– Сама я, лучше золы в печи найди, засыпь ею ему раны, а то он юшкой своей вонючей весь пол уже залил и книгу мне.

Книготорговец уже перестал рот разевать, лежал в луже крови, штаны от нее мокры, дышал тяжело и с ненавистью смотрел на девушку, так ненавидел он ее, что судороги лицо его издергали. Но ей на его ненависть плевать было. Как и на былое бахвальство его. Ее сейчас только книга интересовала. Агнес, подобрав юбки, чтобы их не запачкать, присела в двух шагах от торговца и листала страницы, одну за другой. Остановиться не могла.

И когда пришла Ута, принесла совок золы из печи и стала засыпать Люббелю рану на ляжках этой золой, сказала ему как ни в чем не бывало:

– Что ж, и правду книга сия для меня интересна.

Она поднялась, залезла в кошель, достала серебро, отсчитала десять монет и кинула их небрежно на пол рядом с книготорговцем.

– Больше не дам, не проси, ибо знаю, что вы все, книготорговцы, воры, которые честную цену в десть раз задирают.

– До конца улицы не дойдешь… Не дойдешь, ведьма косоглазая, – тяжело прохрипел Уддо Люббель. – У меня тут все стражники в друзьях. – Он погрозил ей окровавленным пальцем. – Все, слышишь… Все… У меня сам глава гильдии ткачей в друзьях. И сержант стражи Брумель тоже. Через две недели гореть тебе на костре, косоглазая.

– Глава гильдии? Сержант стражи? Никак вы все вместе детей пользуете? – поинтересовалась Агнес, заворачивая книгу в дерюгу. – Может, расскажешь про то?

А он лежал и только глаза на нее таращил в дьявольской злобе. Да руками раны свои зажимал.

Агнес отдала книгу служанке, снова присела на корточки рядом с Люббелем и заговорила насмешливо:

– Будь у тебя, дурака, зубы, так заскрипел бы, кажется. Да? – Она засмеялась. – Не пойму, как ты при подлости своей таким дураком до седин дожил! Не пойму, хоть убей. Будь кто другой на моем месте, вор какой-нибудь, так распорол бы тебе брюхо, как мясник свинье, за одни угрозы твои. И никого ты и позвать бы не успел. Я же убивать тебя не стану лишь потому, что нужен ты мне.

– На костер пойдешь, – прохрипел книготорговец.

– На костер? – переспросила Агнесс, начиная злиться и наклоняясь к нему. – Я? Безмозглый ты дурак! Я Агнес Фолькоф, племянница кавалера Фолькофа, рыцаря Божьего, Хранителя веры и любимца архиепископа, который всех попов в Ланне знает, которого инквизиторы в охрану себе берут, и думаешь ты, что его племянница на костер пойдет? И ты считаешь, что меня сожгут? Даже если тебе, псу, поверят, так я раскаянием отделаюсь и епитимьей да в монастырь пойду.

Книготорговец смотрел на нее теперь удивленно.

– А вот что с тобой будет, – продолжала девушка, – если я стражу позову? А? Что с тобой станется? С тобой, с похитителем детей, с детоубийцей, у тебя вон кольца в стену вбиты, ты и тут детей воруешь, не так ли?

Она склонялась еще ниже, чтобы заглянуть в его мерзкие глаза. Смотрела пристально, словно в душу ему заглядывала, и шептала что-то. Он попытался от ее страшных глаз свои глаза отвести, а она за подбородок схватила и не давала ему это сделать:

– Смотри на меня, пес! Смотри, не смей глаз отводить! – И дальше смотрела, глубже заглядывала, как будто увидала там что-то: – О-о, да ты и здесь уже отличился, и здесь кого-то убил, – проговорила Агнес, брезгливо убирая свою руку с его физиономии. – Ребенка убил, что ли? Говори, душегуб! Ну! Где он? Наверное, там, в темном проулке, что за твоим домом, бросил труп или до речки отволок.

– Уйди, уйди, ведьма, – сипел в ужасе книготорговец, пытаясь лягнуть Агнес слабой ногой. – Никого я не убивал, врешь все, язык у тебя лживый, ведьмин язык.

Агнес поднялась, встала над