Шрифт:
Закладка:
— Уже не продает, — сказал Шалитури. — Считает, что и в книги проник разврат. Он нашел себе новое дело. Живет в Тианети, бродит по лесам и делает прививки диким яблоням и грушам. Если урожай хороший — свиньи едят.
— Но я не понимаю, — спросил Элизбар. — Что может проникнуть в книгу, если она прошла через руки Сандро Каридзе?
— Я занят изящной словесностью, Элизбар, — ответил Каридзе. — По мере сил я стараюсь, чтобы ею не завладели невежды и властолюбцы. Я уверен, что мои старания способствуют процветанию родины. А прекрасные творения, я знаю, неподвластны цензуре. Ей не под силу погасить ослепительное сияние их красок. Но бывает мертвенный, тусклый цвет, разбойничий серый цвет бездарности. Я борюсь с этим цветом, мой дорогой Элизоар!
— Хороший, видно, человек бедняга Тадеоз, — неожиданно произнес Арзнев Мускиа.
— Очень, — подхватил Каричашвили. — Замечательный человек!
. — Нет, ты все-таки растолкуй мне, — обратился Шалитури к Гоги, — как же так любовь может породить ненависть?
— Я отвечу тебе, — сказал Гоги. — Но сначала объясни, как ненависть может спасти от разрушений?
— Как может? — переспросил Шалитури. — Да очень просто. Скажи сам, как случилось, что мы, грузины, дотащили свои бренные тела до наших дней? Разве наши предки встречали врага чурчхелами и пеламуши?.. Вот пришел враг, взял приступом наши крепости, одержал победу и вырезал тех, кто ему не подчинился… Враг порой приходит, как друг, втирается в наши души, а потом, раздавив нас, возглашает, что мы в его руках и должны быть теперь тише воды и ниже травы. Так что же, молчать, смирившись с судьбой? Да?! А враг раздает леденцы трусам и предателям, тому, кто продал родного брата, кто сделал свободного рабом, кто продал душу дьяволу, забыл родной язык и плюнул на могилу предков.
Вахтанг Шалитури вскочил со своего места, кровь прилила ему к лицу, и он сжал кулаки.
— Кто бы он ни был — пришлый или свой, — саблей его, огнем, в волчью яму, в западню, отравляй, убивай!.. Ложь, предательство — все оправдано! Все справедливо!
Он запнулся и замолчал, словно излил накопившийся за долгое время запас злости и отвел душу. Сел на свое место и руки потер, будто неловко ему стало бурного взрыва.
— Плохое или хорошее, — продолжал он спокойнее. — Но это твое. Он пришел и все разрушил… Враг! Он хочет тебя извести… А ты встречай его добром, подари свою любовь, прости за все… То, что разрушил он, само встанет из развалин? Нет! Никогда! Нужно ненавидеть, убивать и истреблять до тех пор, пока враг не поймет — овчинка выделки не стоит, пока не уйдет ко всем чертям. Только так можно спастись. Ненавистью! Жертвами! А вы хотите стоять и петь: любовь спасет… Ненавидеть вы должны, если любите свободу, если хотите дожить до тех дней, когда сможете восстанавливать то, что разрушено. Надо ненавидеть!.. А после этого я и за любовь с удовольствием выпью, всему свое место!
Воцарилось молчание. Не потому, что слова Шалитури поразили всех своей новизной. В те времена встречались люди крайних взглядов, особенно среди молодых людей, настроенных патриотически. И Шалитури не сказал ничего такого, что несло бы печать своеобразия. Своеобразным был, может быть, только его злобный, желчный темперамент.
— Вахтанг, — вставая, сказал Каричашвили, — тебе бы не адъютантом быть, а террористом. Настал момент… Хотя и раньше я говорил тебе. А кроме того…
— Подожди, дай я скажу ему, Элизбар, — прервал его Гоги.
— Пожалуйста, говори. Видите, какой я тамада. Всем уступаю, — засмеялся Элизбар. — Говори, Гоги!
— Ты сказал, — начал Гоги, — что наши отцы и деды встречали врага войной? Ты прав, почти всегда было так… Но сейчас этого нет… Куда все девалось, ты можешь сказать? Нынешние грузины, отцы и деды будущих поколений, почему они не воюют, не убивают, почему они тише воды и ниже травы, почему?
— Выродился народ, — ответил Шалитури. — Продался за леденцы и побрякушки.
— Не так просто, батоно Вахтанг, — вмешалась Нано. — Не так просто, как вам кажется. Что же случилось с народом? Какое свойство, по вашему, он потерял?
— Я уже сказал — ненависть.
— Нет, не ненависть, — воскликнула Нано. — Он потерял любовь! Любовь к свободе, к родине, к государству.
— Как вы изволили сказать, госпожа Нано? — Сандро Каридзе, сморщив лоб, с интересом посмотрел на Нано.
— Разве это нельзя говорить, — засмеялся Каричашвили. — Запрещено цензурой?
Каридзе задумался, постукивая пальцем по столу.
Гоги тоже, видно, не ожидал, что его взгляды разделяет эта дама. Но взглянул он на Нано как-то странно, словно что-то связывало их, была какая-то тайна, которую они скрывали.
Я заметил, что Арзнев Мускиа тоже вовлечен в эту тайну. Он то переводил глаза с Нано на Гоги, то утыкался в поданный на плетенках цоцхали, стараясь не подымать глаз. Казалось, лаз, Нано и Гоги внутренне объединены между собой.
Но что они могут скрывать?
— Пока еще не все понятно, — воспользовавшись паузой, сказал Арзнев Мускиа.
От его слов Гоги, казалось, пришел в себя, будто спустился с небес на землю, и пытливо взглянул на лаза.
— Я постараюсь объяснить, — сказал Гоги, возвращаясь к прерванной мысли. — Когда человек убивает человека, на это должна ведь быть причина? Грабитель убивает ради наживы, это понятно. Грузин, служащий в войсках царя, шаха или султана, убивает, потому что он верен присяге или мечтает о повышении, мечтает о награде. Если заглянуть в глубь вещей, то и он, в конце концов, убивает ради наживы, ради достатка в будущем, но скрывает от себя эту правду. Больше того — он считает себя человеком, так как прикрывает зверство человеческими формами. А на самом деле цель одна… Но вернемся к тому, с чего мы начали… Итак, враг пришел на твою землю, растоптал веками сложившиеся устои твоей жизни, осквернил твою веру, взял в плен и угнал за тридевять земель твоих соплеменников и не собирается уходить… Конечно, ты должен убить врага, но убить не потому, что ты его ненавидишь, а потому, что он отнял то, что ты любишь. Любовь, а не ненависть
