— поймите! — диктует мужество в бою и волю умереть за свободу. Но мы разучились вести себя так, как диктует любовь. Почему? Госпожа Нано сказала правду — мы потеряли любовь к свободе, к родине, к государству. И я не знаю, сможем ли мы вернуть то, что потеряли, если будем резать и убивать? Есть на свете другие, более человечные, пути. Культ резни может принести только резню. Он противоречит даже здравому смыслу, потому что насилие способно посеять только насилие. Это, правда, уже другой разговор. Но то, что разрушено враждой, восстановится любовью[16]. Я считаю это истиной и пью за это.

С этими словами Гоги поднес свой бокал к губам.

— Подожди, Гоги! — воскликнул Элизбар. — За это надо пить чашами. Если останемся трезвыми, то беседа наша не сладится.

И он протянул Гоги наполненную до краев чашу.

— И мне тоже, — объявила Нано. — У меня веселое настроение. Дайте мне папиросу и чашу вина. Я тоже хочу говорить. Налей мне, лаз!

— Чашу? — удивился Каричашвили.

— Чашу!

— А вдруг ты опьянеешь и начнешь плакать? — сказал я.

— Все равно!! — смеясь, заявила Нано.

Арзнев Мускиа взял чашу Нано и стал наполнять ее вином. А Шалитури в этот момент, повернувшись лицом к Каричашвили, негромко, но вполне отчетливо сказал:

— Профессионально наливает! Он что — из официантов?

— Никак нет, ваше благородие, — ответил лаз спокойно.

— Сиятельство! — поправил Шалитури.

— Да ну? — сказал лаз и поставил перед Нано полную чашу.

Все были подавлены и не знали, как быть. Все понимали, что любое слово с любой стороны может вызвать скандал. Но нельзя было и промолчать — ведь Шалитури за этот вечер второй раз оскорбил гостя. Молчание могло выглядеть как одобрение… Не знаю, как поступил бы каждый из нас и что из всего этого бы вышло, если бы не зазвучал снова хор. Да, «Чона» пришла нам на помощь, принесла успокоение, дала возможность подумать. Только Каричашвили успел сказать:

— Понять бы, Вахтанг Шалитури, что распаляет в тебе такую ярость?

— Запоздали с очередным чином, — небрежно бросил Каридзе.

Шалитури не ответил, сидел молча и напряженно, горделиво улыбался, как победитель. А голос Самниашвили звенел и переливался: Деди, чонас могахсенеб…[17] Нано притихла, но не потому, что слушала песню. Мне кажется, она думала, как поступить и что, вообще, может произойти после наглой выходки Шалитури. А я уже знал, что буду делать, и, как только кончилась песня, поднял свою чашу.

— Я начну, а закончить свой тост предлагаю Нано, — сказал я. — Она женщина, она лучше всех соединит в один узел то, что мы все говорим про любовь. Пусть Сандро и Арзнев простят меня, я начал говорить раньше их. Но я не хочу молчать, потому что гостей привел сюда я. И за их веселье отвечаю я. И за нанесенное оскорбление — тоже. Поэтому, Арзнев Мускиа, прими мои извинения… Ты видишь сам, что происходит! Мы встретились под этими сводами, говорим о предметах божественных и возвышенных, поклоняемся добру и любим друг друга. Но наш порог переступило недоброе слово, оно, как порох, легло под фундамент нашего здания, чтобы взорвать тот порядок отношений и чувств, который завещан нам нашими предками… Да, пришел враг… Так что же, из-за него мы должны забыть про любовь, про то, что для нас святая святых? Вооружиться ненавистью и уничтожать друг друга? Нет, мы не согласны на это. Объявим бескровную войну и противопоставим злу великодушие. Наша любовь от этих испытаний лишь закалится, и мы поднимемся еще выше и поймем тогда, как себя вести. Будем помнить: то, что разрушено враждой, восстановится любовью! Мы покажем, на что способна вражда и на что способна любовь. Подними чашу, Арзнев Мускиа, аллаверды к тебе! Жить — это устоять.

Мне казалось, я сделал все для того, чтобы обуздать Шалитури и смягчить лаза. Не знаю, что еще можно было сказать.

— Я не во всем согласен с тобой, Ираклий, — сказал Арзнев Мускиа, вставая. — Все, на самом деле, конечно, сложней. Маленьким народам плохо живется, мы это внаем хорошо. И люди мечутся, ищут выхода, ищут и не находят. Отсюда нити озлобления. А вышедший из себя человек легко может ошибиться, не так ли? Но мы, грузины, — кем бы он ни был, своим или чужим, — должны его понять, понять и простить, дать время подумать. Пусть батоно Вахтанг сказал что-то лишнее, пусть я не мог принять за шутку то, что он сказал, — все равно теперь я простил его и надеюсь, мы не будем сваливать друг на друга…

— А если бы ты не простил, — прервал его Шалитури. — Скажи, что бы ты сделал?

— Это зависит от того, что бы предложили мне, батоно, — помедлив, ответил лаз.

— А если бы я предложил дуэль? — сказал Шалитури и громко захохотал.

— Я не принял бы дуэли. Это было бы бессовестно с моей стороны.

— Ах, так! Почему же? — язвительно усмехаясь, спросил Шалитури.

Арзнев Мускиа не отвечал. В ожидании грозы все молчали. Люди за соседними столиками насторожились. Лаз оглядел зал, потом, повернувшись к Гоги, взглянул ему в глаза и будто прочитал там ответ на свой вопрос, не торопясь поднялся со своего места и сказал, обращаясь к Нано:

— Нано, простите меня. Это необходимо… Здесь не случится ничего, поверьте мне, но все равно, простите… И вы тоже, Сандро-батоно, — Арзнев Мускиа повернулся к Шалитури. — Это было бы бессовестно с моей стороны потому, что у меня слишком большие преимущества перед вами.

Я вскочил было, думая, что мне придется их разнимать, но Гоги положил мне руку на колено.

— Сиди, Ираклий, — сказал он тихо.

Я растерялся, так как не мог понять, что может сейчас произойти. Кажется, кроме Арзнева Мускиа, этого не представлял никто. Во всяком случае Нано сидела вся побелевшая, Каричашвилн порывался что-то сказать, но глотал слова, боясь, чтобы не было хуже. А Каридзе повернулся лицом к двери, казалось, собираясь бежать.

Вахтанг Шалитури схватил бокал с вином:

— Я хочу убедиться в вашем преимуществе, — с этими словами он плеснул вином в лицо лазу. Но тот ловко отскочил в сторону, и вино лишь забрызгало ему рукав.

— Ну, убеждайте меня, я жду, — повторил Шалитури.

Арзнев Мускиа покачал головой, затем вынул из кармана пистолет и, передавая Гоги, сказал:

— Ты должен попасть, ипаче испортишь потолок.

Нано подавила крик и прижала руки к ушам. Гоги отодвинулся вместе со стулом и взял пистолет в руки.

— Э-е-х! — воскликнул он. — Жить — это устоять. Так, кажется, сказал Ираклий.

— Хо! — Лаз подал ему знак, и в