Шрифт:
Закладка:
Но вот этого «Отче нашего» я никак запомнить не могла. Надя говорит, что там просто есть много трудных слов, «иже еси» например.
А что это такое за «иже» она мне объяснить не смогла, а у папы я и спрашивать не стала. Зачем, если он сердится?
Вот поэтому она теперь и стоит здесь рядом со мной и помогает мне читать молитву.
«Читай, девочка! Читай молитву Господня!» – говорит батюшка.
И я читаю, говорю то есть: «Отче наш… наш… наш…».
Ну вот, конечно, дальше я забыла. В этом месте я всегда забываю.
«Иже еси, иже еси…» — подсказывает мне Надя.
«Иже еси…» – слышу я издалека отчаянный голос Таси.
«На небесех!» — говорю я, и, перепрыгнув через это никому ненужное «иже», несусь уже во весь опор: «Да святится Имя Твое. Да при-идет Царствие Твое. Да будет воля Твоя…»
И наконец выпаливаю: «Но избави нас от лукавого».
Все!
Ой, кажется, я пропустила половину молитвы Господня.
Но батюшка-Дед Мороз не сердится на меня. Он улыбается через свои ватные усы и дотрагивается до моего лба холодной рукой, мокрой от святой воды. И от этого мне становится еще холоднее.
И вообще… мне очень нужно…
Я начинаю крутиться, тяну Надю за рукав…
Но тут дядя Зембряну кладет мне на плечо свою теплую руку и говорит:
«Потерпи, Валерика, потерпи немножко, скоро все кончится».
Дядя Зембряну тоже стоит здесь рядом со мной, как Надя, только с другой стороны. Ему можно здесь стоять, потому что теперь он мой крестный папа.
Ну и ну, чудеса какие-то: тетя Надя – моя мама, а дядя Зембряну – папа?!
Но батюшка-Дед Мороз и вправду уже кажется заканчивает свое бормотание.
Он одевает мне на шею маленький крестик на цепочке, закладывает мне в рот зачем-то кусочек хлебца и совсем по-другому громко и весело говорит: «Святый Боже! Святый Крепкий! Святый Бессмертный, помилуй нас! Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу. И ныне, и присно, и во веки веков. Аминь!»
«Аминь… Аминь…» — повторяет за ним Зембряну.
А Надя наклоняется ко мне, прижимает меня к себе и целует, больно так, то в одну щеку, то в другую, и еще, и еще. И смеется, и плачет, и всеми моими именами меня называет: «Валя, Валечка… Валюша… Валерика…»
Беленькие ее кудряшки совсем сбились набок, красная помада размазалась по щекам. Я знаю: у моей крестной нет дочки, но зачем же она плачет – ведь теперь я буду как будто бы ее дочка!?
Но дяде Зембряну уже, кажется, надоело все это целование. Он берет меня на руки, укутывает в пальто и несет на улицу к папе.
Тася и Надя теперь остались одни в церкви – они, сказали, должны еще о чем-то посоветоваться с батюшкой.
А мы с папой на улице прощаемся с дядей Зембряну.
Он сегодня уезжает от нас. Кажется, насовсем.
«Валерика! – говорит он и дотрагивается легонько пальцем до крестика, который повесил на шею мне батюшка. – Я хочу, чтобы ты меня не забыла».
И уходит, быстро так, наверное, торопится.
А мы с папой идем домой, к бабушкам, и оказывается, что мы тоже почему-то торопимся.
Папа крепко держит меня за руку и говорит: «Давай, Роллинька, постарайся, поторопись! Нам нужно как можно быстрее уйти отсюда.
И вообще, послушай, я теперь буду называть тебя Валя.
Так нужно! Ты уже большая девочка, ты должна понимать!»
Ой, опять он с этим своим: «Ты большая девочка! Ты должна понимать!».
Очень я рассердилась и говорю: «Ну, папа, я и так уже все понимаю!»
Он, кажется, даже обрадовался, что я рассердилась и говорит: «Вот и отлично! Вот и отлично! Я знаю, что ты все понимаешь.
Ты понимаешь, почему мы сегодня тебя крестили здесь в церкви.
Ты понимаешь, что у нас не было выхода. Понимаешь?
У нас, правда, не было выхода. Никакого. Наш город перешел под власть немцев. Нас с Тасей могут арестовать.
Ты помнишь, как когда-то в Дерибасовке нас однажды уже арестовали и ты осталась с тетками Арнаутовой и Федоренко? Тебе у них тогда было очень плохо – они не давали тебе кушать и называли жиденком.
Ну вот. А сейчас, если нас арестуют, бабушки отведут тебя к Наде. У Нади тебе будет хорошо – она тебя любит, и ты ее любишь.
И никто не сможет называть тебя жиденком, потому что тебя крестили в церкви. Надя теперь твоя крестная мама. Она за тебя в ответе.
Перед людьми. Перед Богом. Перед ее Богом!»
Событие десятое: «Трофеи поражения»
Транснистрия, март 1944 г. 880 дней и ночей под страхом смерти
Мы понимаем, конечно, что сочетание слов «трофеи поражения» кажется странным, ведь обычно военные трофеи достаются победителям и даже являются неким «символом победы».
Но весной 1944-го румынские завоеватели, спасаясь бегством под натиском советских войск, умудрялись утаскивать с собой огромные трофеи, фактически «трофеи поражения».
1944 год стал годом тотального поражения всей гитлеровской своры – годом десяти знаменитых сталинских ударов.
Да, так называли их в советские времена: «сталинские удары».
Теперь их зовут: «стратегические удары».
Но «сталинские» или «не сталинские», значение этих ударов не уменьшается.
В результате первого в январе 1944-го была сломлена блокада Ленинграда, а второй был нанесен в те же самые дни на Украине под Корсунь-Шевченковским. Это был смертельный удар – войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, под командованием генералов Ватутина и Конева, окружили группировку германских армий «Юг» и разгромили ее. Около 20 тысяч немецких солдат погибли, порядка 10 тысяч сдались в плен, а остальные обратились в бегство.
Как писал в эти дни Илья Эренбург, «Дранг нах Остен» превратился в «Драп нах Вестен».
Гитлеровцы драпали аж до самой Транснистрии и укрылись за Бугом, надеясь там отдохнуть, переформироваться и подготовиться к летнему наступлению.
Считалось, что Буг – это такая непреодолимая водная преграда, которая неминуемо остановит «сорвавшихся с цепи русских».
Разлившийся от весенних паводков Южный Буг действительно представлял серьезное препятствие – ширина его на отдельных участках достигала 3–4 километров, мартовская вода была ледяной, течение быстрым, а гитлеровцы предусмотрительно уничтожили все переправы, взрывая мосты вместе с не успевшими их пересечь своими войсками.
Но, вопреки всем
