Шрифт:
Закладка:
Соседи по дому, которым любовник Анны – Зембряну – во время оккупации сделал немало добра, теперь не жалели для женщины бранных слов, одним из которых и, наверное, не самым ужасным, было: «румынская подстилка».
Дуковы вынуждены были покинуть Одессу и переехать в ближайший к городу железнодорожный поселок, где купили маленький домик.
О дальнейшей судьбе Анны мы узнали из письма Таси.
Как-то, в начале июня 1975 года, не имея долгое время вестей от Анны, Тася решила поехать в поселок и попросила одну из своих подруг подвезти ее на «москвиче».
Домик Дуковых выглядел нежилым: калитка сломана, двор зарос бурьяном, окна заколочены крест-на-крест досками. На шум подъехавшего «москвича» из соседнего дома вышла молодая женщина с ребенком на руках, и, как пишет Тася, «из уст этой Мадонны я и узнала страшную правду».
Все эти годы прошлое Анны продолжало держать ее в своих когтях. Даже здесь, вдалеке от Одессы, в железнодорожном поселке, она оставалась все той же «румынской подстилкой».
Для всех…
Для соседей, для мужа…
Особенно для мужа, который с годами все больше и больше пил, а упившись, пытался убить жену и гонялся за ней по всему поселку с топором.
Обычно ей удавалось улизнуть.
Но однажды не удалось.
Он догнал ее и… отрубил топором голову.
Анна погибла.
Дуков был признан невменяемым и помещен в психбольницу.
Теперь о Наде…
Муж Нади тоже вернулся домой живым и невредимым.
И первое, что услышал капитан Ефремов – герой, как говорится, вся грудь в орденах, – это рассказ об измене любимой жены.
Услышал рассказ о «любви» ее к румынскому офицеру.
Грязный рассказ, со всеми подобающими случаю эпитетами.
Рассказ, который не мог быть ложным наветом.
Рассказ, который невозможно было оспорить, невозможно было смягчить.
Рассказ… из уст своей собственной матери.
Да-да, «Тысяче Вторая», которая «любила Надю, как родную дочь», которая во всем поддерживала ее и даже в каком-то смысле была «движущей силой» всей этой «любовной истории», теперь, нисколько не жалея сына, выливала на его голову хорошо известные ей «подробности».
Старуха требовала от сына бросить жену, но капитан Ефремов решил иначе – увез ее из Одессы, от матери, от соседей, далеко-далеко, в Ленинград, чтобы там начать жизнь «с чистого листа».
«Тысяче Вторая» осталась одна и долго еще бродила по улицам и по базарам в стельку пьяная, осыпая бранью прохожих.
Прошло десять лет…
Ролли ничего не знала о Наде, хотя та, прощаясь перед отъездом, обещала писать. Но письма не приходили, и это было странно потому, что Надя действительно была очень привязана к девочке, которую считала своей дочкой.
И вот однажды повзрослевшая Ролли, попав случайно в Ленинград, решила разыскать свою крестную мать и поехала на Васильевский остров, где, по слухам, проживали Ефремовы в общежитии одного из тамошних военных заводов.
Отыскав общежитие – огромный обшарпанный трехэтажный дом, похожий чем-то на муравейник, Ролли поднялась по железной лестнице на пыльную стеклянную галерею, куда выходили двери комнат. Почти у каждой двери стояла табуретка с шипящим примусом и несколько женщин, громко переговариваясь, готовили на них еду.
На вопрос Ролли о Наде над галереей сразу повисла тишина, а одна из женщин, поперхнувшись смешком, сказала: «Да вы подождите. Она сейчас явится».
И она действительно «явилась».
Но как не похожа была эта изможденная женщина на прежнюю Надю. Куда подевалась ее блондинистая шестимесячная завивка, улыбка ярко накрашенных губ, доброта, светящаяся из голубых глаз?
И самое страшное – Надя явно была пьяна, и, видимо, это было ее обычное состояние, вполне объяснявшее странное отношение к ней соседок.
Увидев Ролли, крестная как-то сразу узнала ее, но не обрадовалась, как можно было ожидать, а, схватив за рукав, буквально втолкнула в свою комнату. А там, в этом маленьком душном пенальчике, бухнулась на свою не застланную постель и, даже не предложив Ролли присесть, стала громко и почти бессвязно говорить: «Уходи… Уходи… Деточка, уходи… Слышишь, гудок… Смена кончилась… Он сейчас придет…»
Это она, наверное, имела в виду своего мужа – капитана Ефремова.
«Он сейчас придет… Придет пьяный… Он всегда пьяный… Он не простил… И никогда не простит… И если увидит тебя… если узнает, убьет… Убьет и тебя, и меня… Ты для него – это то время… Это Одесса… Это Кера… Это мой Кера…»
«Уходи… Христом Богом молю… Уходи-и-и-и…», – вдруг завыла она.
Ролли выскочила из комнаты. По лицу ее текли слезы – на самом деле она начала плакать давно, с той минуты, как увидела эту пьяную женщину, которая когда-то была ее крестной мамой.
От Ролли: Иже еси…
Одесса, 23 февраля 1944 г. Свято-Ильинский храм 863 дня и ночи под страхом смерти
«Нарекается Ва-лен-тина!» — бормочет батюшка.
Бормочет и бормочет, и размахивает кадилом, а из него, из кадила этого, синий дым валит и в глаза лезет так, что даже смотреть трудно.
А вокруг на высоких подставках – свечки, большие и маленькие.
Горят и огоньками своими, как головками качают, и от этого все здесь блестит и переливается.
Блестит и переливается длинная ряса батюшки, сделанная, я думаю, из фантиков шоколадных конфет. Блестят его длинные волосы, и борода, и усы и, даже брови, сделанные, наверное, из ваты, как у Деда Мороза из-под елки у бабушки Лидии Александровны. И вообще мне кажется, он немножко похож на этого Деда Мороза. Но я все равно его боюсь.
Я стою перед ним посреди этой церкви и дрожу.
Очень страшно стоять так, когда по углам темно и со всех сторон из этой темноты на тебя смотрят разные нарисованные глаза.
Стоять и слушать, как тебя на-ре-кают: «Вален-ти-на! Вален-ти-на-а-а!»
И эхо в пустой церкви повторяет: «Ти-на! Ти-на-а-а!»
Я дрожу… Мне холодно в белом платьице, которое сшила мне тетя Надя.
Тетя Надя, она теперь будет как будто бы моя мама, крестная мама называется, крестненькая. Все эти дни она мне рассказывала разные сказки про батюшку-Деда Мороза, про это крещение в церкви и про доброго Боженьку, который теперь будет меня беречь.
Очень хорошие сказки, но папе они почему-то не нравятся: он любит только свои сказки – про Белого Клыка, про мушкетеров и про этого всадника, которому оторвали голову.
А еще Надя учила вместе со мной молитву Господню – «Отче наш» называется. Я на самом деле много стихов знаю.
