Шрифт:
Закладка:
Пока Хьюз оставался в Средней Азии, другие вернулись в Москву. В поезде Томпсон размышляла:
Интересно наблюдать, как многие участники нашей группы, ехавшие в Россию без единой мысли в голове, ощутили потребность читать и задаваться вопросами, узнавать больше о России и о коммунизме. Конечно же, на них не могли не подействовать поразительные перемены, которые здесь происходят, и энтузиазм рабочих и крестьян, который мы повсюду видим. Что же это за новая идеология, которая позволяет строить в пустынных степях заводы, фабрики и электростанции, отлучает неразвитые народы от безграмотности и отсталой жизни и поднимает их на более высокий уровень, сближает русских и узбеков, евреев и армян, побуждает множество других народов бороться и трудиться ради единой общей цели?[554]
Томпсон объясняет, почему эта поездка произвела столь сильное впечатление на всю группу. Упоминая о пребывании в Ташкенте, она писала:
Оказавшись там в 1932 году, я своими глазами увидела, как люди совершили скачок в совершенно новый для них, промышленно и культурно развитый мир, и это завораживало. Люди там были очень похожи на нас. Они были смуглыми, некоторые – очень темнокожими. Единственное, что отличало их от нас, – это прямые волосы, а не курчавые[555].
Снова в Москве: танцы, любовь и цирк
В ноябре Томпсон отплыла домой, к заболевшей матери. Несколько человек, мужчины, надумали остаться в СССР навсегда. И Уэст, и Джонс решили задержаться в Москве еще хотя бы на полгода:
У меня очень бурная жизнь, я многому здесь учусь, – писала Уэст друзьям. – Это бесценный опыт… Если удача от меня не отвернется, я останусь в этой великой стране экспериментов до тех пор, пока не напитаюсь всеми ее добродетелями и не избавлюсь от всех своих пороков[556].
Джонс поступила в редакцию Moscow News, а Уэст устроилась работать в «Межрабпом» – очевидно, так и не отказавшись от идеи когда-нибудь появиться на советском экране.
В марте Хьюза, Джонс и Уэст постигли различные злоключения. У Джонс завязался роман с русским писателем Борисом Пильняком (который еще несколькими месяцами ранее признавался в любви к Маргарет Бурк-Уайт), а до этого она успела разбить сердце Константину Уманскому из наркомата иностранных дел. Какой характер приобрели в ту пору отношения Уэст и Джонс, не вполне ясно, но они по-прежнему жили вместе. Однажды вечером к ним зашел Хьюз и привёл Уэст знакомиться с Сильвией Чен. Уэст учуяла соперницу.
Это одна из самых известных здесь танцовщиц. Она, конечно же, принадлежит к новой танцевальной школе и слывет очень умной. Она наполовину китаянка и наполовину – вест-индская негритянка. Черты лица у нее немного негроидные, а волосы – красивые и только слегка вьющиеся. Она совершенно непохожа на американских негров, и выговор у нее английский.
Уэст с нетерпением ждала, когда же придет Хьюз, и стояла у двери в шляпе и калошах. Они «танцевали, пили чай, ели пирог и конфеты. Вечер прошел приятно, потому что Сильвия – очень интересная, хоть и зазнается немного»[557].
Чен в эту пору переживала расцвет – и в профессиональном, и в личном плане. Танцовщица классической выучки, Чен обладала экзотической внешностью, которая в детстве помогла ей исполнить разные этнические роли; если Полин Конер примеряла на себя такие роли, чтобы продемонстрировать собственную разносторонность, то Чен выступала в них просто по необходимости. Отец Сильвии, Евгений Чен, был ближайшим советником Сунь Ятсена, а после смерти Суня служил министром иностранных дел Китая. Семья Чен, вместе с Анной Луизой Стронг и Михаилом Бородиным, бежала из Китая после того, как в 1928 году оттуда выгнали коммунистов, и перебралась в Москву, где Сильвия в итоге обрела собственный стиль. В Москве Чен училась у многих наставников и для начала покорила публику, станцевав чарльстон на ежегодном концерте школы Веры Майи в Камерном театре. Чарльстон в исполнении Чен очень порадовал тех, кто увлекался настоящим негритянским джазом, принес ей множество похвал и даже приз в единственном ночном клубе Москвы, а также эпизодическую роль в фильме Леонида Оболенского «Торговцы славой» (или «Мертвые не возвращаются») (1929)[558].
Хотя Чен легко покоряла сердца зрителей, выступая в пикантных постановках хореографа Касьяна Голейзовского, известного своим уклоном в эротизм (на одном представлении во время перерыва в гримерку вбежала Анна Луиза Стронг и «выпалила: „Сильвия, ну и фурор ты вызвала!“»), со временем Чен пришла к заключению, что подлинный успех для танцовщицы в Советском Союзе – это нечто другое. Чтобы добиться его, нужно отказаться от устаревшей эстетики, из-за которой ее образ ассоциировался с миром, пребывающим в состоянии упадка. Последовав совету понаблюдать за движениями простых людей, попытаться «понять, как рождаются великие новые эмоции, чтобы затем спонтанно выразить их», Чен, в придачу к «этнографическому материалу», начала создавать протестные танцы, вобравшие некоторые элементы ее африканского и китайского наследия. Это не только принесло ей более устойчивый успех в СССР, но и укрепило в ней самой ощущение связи со своим этническим и расовым наследием, которого ранее она в полной мере не осознавала. Чен с ее новым репертуаром и новым сознанием стали называть «первой советской современной танцовщицей»[559].
Милли Беннет, знавшая Чен еще с тех пор, когда обе они жили в Китае, в обширном обзоре, опубликованном в Moscow News в январе 1932 года, хвалила Чен за «редкий мимический талант». Беннет отмечала, что Чен еще пять лет назад «танцевала хорошо. Но тогда ее мастерство было лишь выражением ее собственного живого духа. Ему недоставало общественного сознания». Говоря же о недавнем выступлении Чен в Камерном театре, Беннет утверждала, что та проделала «феноменальную работу над собой». Например, номер «Американский негр» (протест) представлял Сильвию Чен с новой стороны – как артистки с общественным сознанием: она танцевала перед силуэтом виселицы, на которой болталось тело убитого негра. Каждый жест был криком протеста против жестокого угнетения негров.
В пору знакомства с Хьюзом Чен гастролировала по три месяца в году, а в остальное время работала над своими номерами и выступала в Москве и Московской области. Она начала работать в ТРАМе – Театре рабочей молодежи, где давала уроки танцев фабричным рабочим и придумывала движения для пьес, «имевших отношение к каким-нибудь острым политическим или индустриальным темам: например, антисемитизм в университете или создание нового станка на заводе». Ей говорили, что такая работа «поможет преодолеть [ее] буржуазное происхождение». Это очень волновало Чен, которая, хоть и родилась в семье известных революционеров, росла в привилегированной среде и, пока в Москве не произошло ее политическое пробуждение, сама мало интересовалась политикой.
Летом 1931 года аккомпаниаторша Чен взяла с собой в гастрольную поездку по Крыму подругу, актрису Любовь Орлову, и та пела в сопровождении дуэта фортепиано и скрипки, пока Чен танцевала. Чен начала учиться в КУТВ. Она была единственной женщиной на своем курсе, единственным человеком с буржуазным прошлым «и единственным, кто никогда не зарабатывал себе на жизнь – по крайней мере, в том смысле, в каком остальные понимали, что такое работа». В силу всех этих причин Чен особенно заинтересовалась идеей съемок «Черных и белых». И стала лучше понимать содержание собственных номеров с расовым подтекстом[560].
Уэст, когда жаловалась на то, что Чен «задается», вероятно, ощущала угрозу со стороны этой более искушенной исполнительницы, которая, похоже, всерьез завладела воображением Хьюза. Но саму Чен со временем стали раздражать вялые знаки
