У Сильвии Гарнер завязались ее первые лесбийские отношения с коллегой по съемочной группе Конни Уайт (которая позднее предпочла русскую женщину и едва не подтолкнула Гарнер к самоубийству). Уэст, флиртовавшая с Хьюзом с самого начала поездки, вдруг ощутила, что ее тянет и к красавице Милдред Джонс, а та, хотя за время пребывания в СССР успела закрутить романы с двумя русскими поклонниками, по-видимому, все-таки предпочитала Уэст им обоим. А Хьюз в разгар своего вялотекущего флирта с Уэст познакомился с Сильвией Чен, танцовщицей карибско-китайского происхождения, прославившейся в Москве исполнением чарльстона. Позже Хьюз называл Чен «своей тогдашней подругой». Сам Хьюз, как предполагают, был геем или бисексуалом, а может быть, и асексуалом – намеки на это можно найти и в переписке между ним и Чен (возможно, свою приязнь он выражал преимущественно на расстоянии: «Почему же ты не можешь сказать мне все эти приятные слова, когда я рядом и могу отреагировать на них?»), и в целом ряде оставленных без ответа писем Уэст к Хьюзу, явно указывающих на то, что ему становилось не по себе от чересчур настойчивых попыток обеих женщин подобраться к нему поближе.

Фильм и отмена съемок

Пока заокеанские чернокожие гости дожидалась, когда же начнутся съемки, для проб в «Черных и белых» набиралась группа добровольцев из американского сообщества. Юнгханс требовал «настоящих американцев, с американским выговором и в американских нарядах». По-видимому, найти подходящие типажи было трудно, хотя американское сообщество в Москве в ту пору было значительным и день ото дня разрасталось. Например, роль упрямого рабочего-агитатора, с риском для жизни пытающегося сплотить черных и белых рабочих на американском Юге, досталась Джону Бовингтону – вегану-нудисту, танцевавшему в стиле Дункан. Когда Хьюз пожаловался режиссеру, Юнгханс будто бы спросил: «Ф чём ше дело? Расфе Бофингтон похош нихт на американски рапочи?»[539]

В середине августа почти вся группа через Киев отправилась на Черное море и побывала в Одессе, Севастополе, Ялте, Батуми и нескольких других портовых городах. Предполагалось, что съемки начнутся в Одессе. Но там их встретил представитель «Межрабпома» и сообщил, что съемки фильма откладываются на неопределенное время из-за каких-то технических проблем. И почти сразу же появился Генри Ли Мун, ненадолго задержавшийся в Москве. Он привез тот самый номер газеты New York Herald Tribune, где сообщалось об отмене съемок; Мун заявил: «Товарищи, нас надули!» В одном московском баре Мун слышал, как главный инженер строительства Днепровской плотины полковник Хью Купер божился прекратить поддержку кампании за признание Советского Союза в США, если съемки фильма все-таки состоятся.

Мнения в группе быстро разделились между большинством (к которому примкнули Томпсон, Уэст, Хьюз, Миллер и Джонс), принявшим – во всяком случае, на словах – официальное объяснение того, почему съемки фильма «откладываются», и немногочисленными «раскольниками». Последние – а к их числу принадлежали Мун, Тед Постон, Макнэри Льюис и Лоренс Алберга – вскоре решили вернуться в Америку. Мун и Постон, будучи журналистами, почти сразу же продали собственную версию случившегося газетам, редакции которых обрадовались случаю опубликовать сенсационные материалы о беспомощных неграх, застрявших в СССР. Представители большинства тоже расстроились, но не стали поднимать шумиху; впрочем, они выразили свое недовольство «Межрабпому» и заметили, что отказ от съемок фильма вызовет «серьезный политический резонанс» не только среди афроамериканцев, но и среди «других темнокожих народов мира». Они даже напрямую обратились в Коминтерн и заявили, что сценарий «в целом правдиво отражал жизнь негров в Америке» и, попав «в руки умелого режиссера», мог бы послужить основой для «впечатляющего фильма»[540].

Хотя Хьюз впоследствии и заявлял, что по этому сценарию невозможно было бы снять фильм, и русский сценарий Гребнера, и его английский вариант (написанный Юнгхансом при участии Хьюза) представляются вполне годными. Оба начинаются с исторического обзора, рассказывающего о том, как европейцы захватывали африканцев в плен и продавали в рабство, а затем действие переносится в маленький городок в Алабаме – штате, навсегда запомнившемся в связи с судилищем в Скоттсборо[541]. Черные надрываются на самой тяжелой работе, а белые занимают все влиятельные должности. В двух переплетающихся сюжетных линиях улавливается намек на скоттсборское дело: во-первых, на фабрике, где трудятся и черные, и белые рабочие, нарастает недовольство условиями труда. Особенно усиливается оно после того, как в результате несчастного случая гибнет рабочий-афроамериканец. Вторая же сюжетная линия связана с изнасилованием, в котором невеста главного инженера Филлис («женщина-вамп», как охарактеризовал ее Юнгханс) обвинила чернокожего подростка Шайна – слугу в ее поместье. В действительности она сама издевалась над ним – и словесно, и физически, а когда он попытался воспротивиться побоям, заявила, будто он ее изнасиловал.

Изображение женщин в сценарии фильма – пожалуй, самое спорное в нем, однако не сохранилось свидетельств того, что оно вызывало у кого-либо возражения (критика Хьюза состояла в том, что сценарий обнаруживает полное незнание жизни чернокожих). Там есть только один положительный женский персонаж – жена и дочь белых агитаторов и их соратница по борьбе. Прочие же женщины – и черные, и белые – изображаются соблазнительницами или жертвами, или же эгоистками, лишенными классовой сознательности. Например, одна афроамериканка, жена рабочего, не хочет, чтобы ее муж жертвовал часть денег, только что принесенных домой, на похороны умершего товарища по работе; муж бранит ее и охотно вносит свою долю.

Другие чернокожие женщины показаны шаблонно, но хотя бы с сочувствием. Эмма, жена погибшего чернокожего рабочего, лишившись мужа, остается обездоленной и беспомощной (но при этом не утрачивает чувство ритма): в одной из сцен она сидит на краю кровати покойного мужа, глаза у нее наполняются слезами, и «ритмичные движения ее тела сопровождаются скорбными стонами». На шикарной вечеринке для начальства «молодая негритянка, Бейб, приносит напитки группе мужчин в библиотеке. Они шутят с ней и просят ее станцевать. Один из гостей крутит шкалу радиоприемника и находит зажигательную музыку». Камера показывает то Бейб в окружении белых мужчин, то Шайна (схваченного толпой белых линчевателей, среди которых есть и главный инженер), «привязанного к дереву в лесу», «стонущего, корчащегося и извивающегося, тоже окруженного белыми мужчинами». Толпа начинает сжигать Шайна на костре, а белые женщины, выглядывая из окон автомобилей, тянут шеи, чтобы получше рассмотреть творящуюся расправу. Когда линчеватели обливают Шайна горючим и языки пламени взметываются ввысь, камера снова возвращается к Бейб: теперь она спит в постели рядом с каким-то белым. Периодически эта линия, связанная с сексом и насилием, перемежается эпизодами забастовки на фабрике: зачинщиками выступили белые рабочие, но постепенно ее подхватывает все больше афроамериканцев. Сценарий заканчивается тем, что группа черных и белых демонстрантов со знаменами прорывается через фабричные ворота, а потом исчезает в клубах дыма, когда полиция пускает слезоточивый газ.

Качество сценария «Черных и белых» было ни при чем, Коминтерн в любом случае отказался от съемок фильма. Томпсон выпустила пресс-релиз для новостного агентства Crusader – синдиката чернокожих, имевшего связями с леваками-коммунистами, и назвала публикации Муна и других журналистов о дипломатической обеспокоенности «насквозь лживыми». Она написала и в другие газеты и напрямую оспорила напечатанные в них репортажи «раскольников». Другие представители большинства тоже разослали заявления людям, которые слыли сторонниками Советского Союза, и опровергли «все клеветнические обвинения и слухи, касающиеся откладывания съемок фильма». Насколько успешными оказались эти старания, неясно: фотограф Маргарет Бурк-Уайт спрашивала своего секретаря: «Мы можем чем-то помочь?»[542]

Томпсон сообщала матери: «Если не считать моего разочарования из-за отмены съемок, никому из нас не на что жаловаться: ведь мы совершили поездку, какой не получилось бы, если бы мы сюда приехали туристами и каждый уплатил бы по тысяче долларов. Повсюду нас устраивали по первому классу, и все мы жили и обедали в таких местах, куда в Америке нас бы и на порог не пустили». По мнению Томпсон, этот первоклассный прием, оказанный группе в Советском Союзе, должен был произвести большое впечатление на американских читателей:

Мы приехали сюда из страны, где нам отказано во всем: в работе, в защите жизни и собственности, в свободе перемещаться куда нам хочется и жить где нам пожелается, –