Шрифт:
Закладка:
Ларик тоже не спал. Неожиданно разговор с Настей его раздражил: «Зачем при бабушках-то выяснять отношения. Хотя чего там выяснять? Нет никаких отношений. Просто бесит всё. Подарки ещё эти…»
Ларику стало стыдно, что он раздражается до сих пор на такую мелочь. Вспомнил, как после ахов и охов бабушек зажал Настю в уголке кухни и зло спросил: «И бусики эти… зачем взяла?»
— Ларик, это просто подарок. Он их кому-то давно покупал, но не сумел подарить, они так и остались, сказал. Он их в пятьдесят седьмом году ещё купил. Прикинь? Они ему просто не нужны. Нашел случайно, вот и подарил. Там этикетка есть на коробочке, пожелтевшая вся от времени. И они мне к платью подходят хорошо.
Действительно они очень хорошо подходили к её платью.
И да, Настя действительно больше не появлялась на их концертах.
Вообще. Никогда.
Но часто, когда он возвращался с концерта и садился вместе со всеми пить чай, он по-прежнему улавливал от Настиных волос запах клуба и копченой колбасы. Иногда он думал, что у него конкретные глюки, но не станешь же её обнюхивать и доказывать что-то. Однажды во время репетиции концерта, посвященного подготовке к двадцать третьему февраля, это было совсем недавно, ему показалось, что в коридоре мелькнуло Настино платье. Вышел проверить, но ничего такого не обнаружил. Сама Синицына сидела в зале и озиралась в поисках Леона, тот где-то пропадал. В последнее время он частенько так оставлял эту мымру одну в зрительном зале.
Ворот в одиночестве сидел в своём полупустом кабинете, шуба с чернобуркой болталась на плечиках у входа в кабинете, Насти нигде не было.
— Тебе чего, Ларик? Или кого? — голос Ворота звучал насмешливо, или Ларику уже это так казалось.
— Да так. Настю случайно не видал?
— Настю? Так она мне говорила, что ты ей запретил на ответственные концерты при ответственных людях появляться. Или она это сочинила сдуру?
— Некогда мне тут с тобой о глупостях всяких болтать, тебя Синицына там обыскалась.
— Ничо, подождёт. У меня пара срочных дел тут на пять минут. Приду скоро. Скажи ей там, что я ничего не забыл, — Леон ухмыльнулся чему-то своему.
Ларик так и не узнал, что во время «запрещенных» концертов Настя с удобствами располагалась в будке киномеханика, с кучей бутербродов и горячим чаем. И весь концерт смотрела на сцену с самого удобного места, из темноты будки не видимая никем. Леон громко хохотал над опасениями Ларика, хотя, если быть уж совсем точным, что-то такое в этих опасениях было. Под видом срочных дел Леон оставлял Ольгу в зале вместе с её «водилой», а сам, открыв дверь на лестницу, забирался в будку с горячим чайником, и они вдвоём с Настей пили чай и лопали любимые Настей бутерброды с сыром и копчёной колбасой, которую Леон каждый раз теперь непременно заказывал Ольге. Время от времени Леон появлялся в зале, садился рядом с Синицыной, выслушивал от неё возмущенные вопли, которые она шепотом выплёскивала на него, обижаясь, что он оставил её одну, ради каких-то непонятных дел. С некоторых пор Леон стал замечать, что у Ольги глаза начинают маслянеть и лучиться, когда Ларик обращался к ней в узком кругу, обсуждавшем дела хора. Впрочем, глубоко в эти рассуждения о музыке и о репертуаре Ольга никогда не вникала. Она в основном играла роль. Главную, всех и всё организующую, роль. И это всех устраивало.
В тот день после прогона концерта Ларик пришел домой и не обнаружил Насти. Школа была закрыта уже, он сам видел, что дежурный фонарь горит. Ларик схватил лопату и начал выгребать снег со двора в палисадник, потом с дороги на обочину, пока весь не взмок от пота. А Насти всё не было. И как же он разъярился, когда в очередной раз выскочив на улицу, он увидел в конце улицы под фонарями фигуры Насти и Ворота, о чём-то оживлённо беседующих, Ворот размахивал руками, шел то рядом с Настей, то перед ней спиной вперёд. Оба были явно довольны друг другом, в ночной тишине раздавались их весёлые голоса и смех. Ларик ушел домой и из темного окна наблюдал потом, как прощаясь Ворот церемонно пожал Насте руку, сняв перчатки, а она сняла варежку..
— Насть? А ты где так поздно … — Ларик так и хотел сказать: «шляешься», но что-то удержало его и он произнес: «гуляешь».
— Да мы с Леоном Сергеевичем обсуждали, какие кружки ещё под силу самим организовать.
— Ну и?
— Да много чего можно. Надо записать всё, пока не забыла. У Леона Сергеевича не голова, а машина идей. Очень интересный человек.
— А ты в клубе сегодня была?
— Да, после школы зашла, — Настя нагло врала. От места в кинобудке она не готова была отказаться ни за какие коврижки. Оттуда Ларик был виден, как на ладони. Когда она оттуда смотрела на него, ей казалось, что она чувствует всё, что с ним происходит. Иногда она прежде него, кажется, знала, что сейчас он отступит назад или повернется направо. Её даже пугала такая связь с ним. Она чувствовала, когда он был расстроен, недоволен или не уверен и передергивалась отчего-то, и переживала с ним всё это.
А иногда она ловила на себе в такие минуты взгляд Леона, и ей казалось, что и он тоже чувствует всё. Правда, обычно Леон успевал отвернуться или натянуть на лицо другое, «вяленое» выражение. Простодушие Насти позволяло ему убедительно скрывать его собственные чувства. И хорошо, что она о них даже не догадывалась. Дружба — есть дружба. Ну а то, что его ножом при этом по частям разрезали, — так это было его личной проблемой взрослого умного мужчины.
Эту «отдельную ложу», как шутил Леон, придумал он сам. Выходя в зал, Леон закрывал лестницу в кинобудку на ключ, чтобы какой-нибудь шустрый малолетний самозванец не обнаружил Настино убежище. В последний раз, пока он провожал, как всегда, Синицыну до машины, Настюшка уснула, согнувшись калачиком в старом раздолбанном, но большом и уютном кресле. Леон долго сидел рядом, любуясь ею, не в силах прекратить этот волшебный миг счастья побыть наедине с ней, хотя бы в мечтах.
Леон тогда тоже издалека заметил долговязую фигуру Ларика посередине улицы с
