столько же, как то, что подсказывают зрение и слух. И никто лучше Аскара, который всю жизнь провел, скрываясь под разными именами, не знал этого лучше. Он вырубил Тео и начал вспоминать придуманные легенды непрожитых жизней, одну за другой, словно снимая бесконечные слои луковицы, пока допросная машина, не справившись с перегрузкой, не выжгла его сознание дотла.

С каждым днем Тео все глубже удалялся в призрачный мир, сотканный из обрывков собственных и чужих воспоминаний, прочитанных книг, позабытых сновидений. Он надеялся разыскать там Аскара. Лишь он знал, как выжить в затхлой тюремной камере, набитой отчаявшимися людьми, и не лишиться рассудка. Как, день за днем подвергаясь унижениям и бессмысленной муштре, не утратить воли к жизни и человеческого достоинства. Тео больше не слышал его голоса, не ощущал его присутствия. Как же его многословные поучения порой бесили Тео! Как выводили из равновесия издевательские реплики, которые всегда били точно в цель. Но он, не задумываясь, отдал бы левую руку, лишь бы снова услышать скрипучий насмешливый смех старика в своей голове.

Связь разума с телом становилась все более призрачной, условной. Что за дело до того, что станет с одеревеневшим телом, которое перестало подчиняться его приказам, если разум Тео обрел абсолютную свободу? Немощная, уязвимая телесная оболочка лишь тяготила его. Стремясь скорее разорвать эти опостылевшие путы, Тео отказался принимать пищу и упрямо сжимал зубы, когда медсестра подносила ложку ко рту. Попытки накормить его через силу обычно заканчивалось мучительными рвотными спазмами, поэтому теперь в локтевом сгибе Тео был закреплен катетер, к которому подключалась капельница с питательным раствором.

Так, в изматывающей борьбе за небытие, тянулись дни. Как-то среди ночи Тео проснулся от странного чувства, что на него кто-то смотрит. Кто-то сидел на краю его кровати — настолько невесомый, что проржавевшая сетка, каждую ячейку которой Тео чувствовал сквозь тощий матрас, не скрипнула. Ночной гость что-то шепотом бормотал — не то молился, не то причитал, как над покойником. Почувствовав, что Тео проснулся, он приблизил свое лицо, но в темноте нельзя было различить черт лица — лишь лихорадочно поблескивающие белки глаз. Шмыгая носом, ночной гость стал гладить, тормошить Тео, снова и снова пытался приподнять его, усадить на кровати — но тот лишь беспомощно заваливался на бок, как тряпичная кукла.

— Я вытащу тебя, брат, — прошептал он на прощанье, сжав его руку маленькой горячей ладонью. Голос ломкий, мальчишеский, и говорил на родном языке Тео, странным образом коверкая слова. — Лука, друг, молчи-нет. Это ж я, Флик… Ничего, потерпи-мал, я вытащу тебя.

Флик вернулся на следующую ночь, а затем не пропускал ни одной, и всякий раз Тео поражался, как ему удается прокрадываться совершенно бесшумно, ускользая бдительного ока ночной дежурной. Он садился на пол, обхватив колени худыми руками, и молчал. Тео читал его мысли так же легко, как если он сам рассказал ему всю недолгую историю его странствий. Как и множество некоренных жителей Гамбурга, их семью направили во временный лагерь для переселенцев где-то на восточной границе. Однажды вечером отец вернулся воодушевленным — в таком приподнятом настроении Флик не видел его уже много месяцев. По слухам, Чжунго стремительно осваивал обширные пустынные территории, прилегающие к империи с северо-запада. И первым поселенцам предлагались гражданство, земля и даже пособие от государства. Мать поначалу отказывалась пускаться в долгий путь, отговаривала, убеждала, рыдала, но в лагерь прибывали все новые и новые переселенцы, еды и лекарств на всех уже не хватало, и она вынуждена была смириться. Семью Флика вместе с несколькими сотнями переселенцев погрузили в глухие вагоны и пять дней везли в неизвестном направлении.

Поезд остановился в степи, которой не было ни конца, ни края. Только рыжая жухлая от палящего солнца трава до самого горизонта да бледное плоское небо. На новом месте все было другим, незнакомым: климат, пейзаж, а главное, заведенные порядки, которые пришлось с первых дней усвоить всем без исключения. Все россказни про сладкую и беззаботную жизнь на неосвоенных землях, разумеется, оказались детскими сказками. Поселенцам пришлось жить в хижинах, сложенных из перемешанной с травой глины, и вкалывать от зари до зари. Все прибывшие получили браслеты, на которые было установлено приложение «Третий глаз». Оно сканировало и передавало нейросети всё, что они читали, писали, говорили, все контакты и передвижения. Подозрительным считалось все: если у человека много книг или запаса продуктов хватит больше, чем на три дня, если ночью он слишком долго не гасит огонь или при встрече со стражем правопорядка отводит глаза. Любая мелочь могла стать поводом для задержания и допроса. Все переселенцы, от подростков до стариков, были обязаны сдать биометрический тест — фотографии лица в разных ракурсах, анализ крови, отпечатки пальцев, скан сетчатки глаза, запись голоса и образцы волос.

Каждый шаг фиксировался: машинный интеллект анализировал не только поведение, но и настроение, укладывал всю жизнь в числа, проценты и вероятности, чтобы спрогнозировать все — даже поступок, который сам от себя не ждешь, причем задолго до того, как ты об этом задумаешься. И если однажды ты совершал поступок, в котором можно усмотреть хотя бы малейший намек на неповиновение, в тот же миг тебя забирали и исправляли, прежде чем ты созреешь для настоящего бунта.

Отец Флика никогда на людях не показывал ни родного языка, ни обычаев — еще до переселения некоренных. И сына при каждом случае поучал: не хвастать тем, кто ты есть, откуда родом, во что веруешь, не болтать зря, но если спросят, отвечать честно и прямо, не ловчить. А если вдруг выйдет так, что сказать правду — равносильно тому, чтобы собственной рукой подписать себе смертный приговор, то не зазорно и промолчать. Мягкому суждено жить, а твердому — умереть. Главное — в сердце помнить, кто ты есть. Такова была его немудреная философия.

Однако, несмотря на все предосторожности, Флику не удалось укрыться от всевидящего ока. Он угодил в лагерь по нелепому стечению обстоятельств, не совершив никакого нарушения, просто оказавшись не в то время не в том месте.

Здесь он освоился довольно быстро: затаился, растворился в строе безмолвных, безликих заключенных. Вскакивал и вытягивался в струнку, когда в камеру посреди ночи вваливались надзиратели. До напряжения жил на тонкой шее выкрикивал свой номер на перекличке. Пел гимны, коверкая запомненные на слух слова, которые казались лишенным смысла нагромождением уродливых звуков. Никогда не смотрел в глаза — ни тюремщикам, ни сокамерникам.

«Примирение» не был заточен на тотальное истребление инакомыслящих. Он, как гигантский кухонный комбайн, перемалывал